Сталинизм в советской провинции 1937-1938 гг. Массовая операция на основе приказа №00447 2/20

Таблица 1
Количество осужденных в рамках приказа № 00447 в исследуемых регионах (в абсолютных числах и в соотношении с общим количеством населения1)
Республика/край/ область
Смертная казнь (% от общего количества населения)
Лагерь (% от общего количества населения)
Соотношение приговоров к смертной казни и к лагерному
заключению
Итого (% от общего количества населения)
Всего населения (чел.)
Западно-Сибирский край2
33 188 (0,51 %)
22 945 (0,37 %)
1,0:0,7
56 133 (0,87 %)
6 433 527
Калининская обл.
4 587 (0,14%)
5 613 (0,17%)
0,8 : 1,0
10 200 (0,31 %)
3 220 664
Свердловская обл.3
11840 (0,29 %)
7 779 (0,19%)
1,0:0,6
19 619 (0,48 %)
4 126 450
Донецкая/ Сталинская/ Ворошилов-градская обл.
11027 (0,24 %)
6 991 (0,15%)
1,0:0,6
18 018 (0,39 %)
4 578 669
Киевская/ Житомирская обл.
14 771 (0,29 %)
9 069 (0,18%)
1,0:0,6
23 840 (0,47 %)
5 098 241
Таблица 2
Сроки окончания операции по приказу № 00447 в исследуемых регионах
Западно-Сибирский край (Алтайский край, Новосибирская обл.)
В Алтайском крае до 15.3.1938 г.,
в Новосибирской обл. — до 8.9.1938 г.
Калининская обл.
До 26.3.1938 г.
Свердловская обл.
До мая 1938 г. (?)
Донецкая/Сталинская/ Ворошиловградская обл.
До 27.9.1938 г.
Киевская/Житомирская обл.
После 5.9.1938 г.
В отношении выбора целевых групп выяснилось следующее: управления НКВД, осуществлявшие операцию в изучаемых краях,
1 См. также обзорные таблицы, содержащие данные о преследованиях в рамках приказа № 00447 в масштабах всего СССР: Юнге М., Бордюгов Г. А., Биннер Р. Вертикаль Большого террора. С. 519.
2
Подсчеты проведены, включая Алтайский край и Новосибирскую область, так как в нашем распоряжении имеются статистические данные об общем количестве населения только для Западно-Сибирского края.
Отдельные данные по Прикамью (Пермский регион) отсутствуют.
45

областях и районах, в рамках указанных в приказе категорий врагов в ходе проведения операции совершенно очевидно преследовали те группы, которые они расценивали как проблемные для своего региона1. В Прикамье основной удар обрушился на спецпереселенцев: эта группа населения была здесь сравнительно многочисленной. В Свердловской области в целом и в Западно-Сибирском крае (после его разделения — в Алтайском крае и Новосибирской области) с размахом велась «борьба» с многочисленными фиктивными организациями Российского общевоинского союза (РОВС)2. В Донецкой области, отличавшейся высоким уровнем рабочей миграции, особенно сильно преследовались маргиналы. В Киевской области карательные органы уделили особое внимание религиозным общинам различных конфессий и течениям в православной церкви. В сельскохозяйственном Алтайском крае управление НКВД сфокусировалось на «нарушителях спокойствия» в колхозах и совхозах. Большую роль сыграло также пограничное положение края. Лица с иностранными корнями и связями, если они подвергались аресту, практически всегда приговаривались к смертной казни как шпионы. Помимо этого, в действиях УНКВД по Алтайскому краю отобразилась районная специфика. В районах, на территории которых в 1921 г. проходило большое Сорокинское крестьянское восстание, участие в нем — даже косвенное — чрезвычайно ужесточало выносимые приговоры. В Ярославской области руководство НКВД особое значение придавало борьбе с уголовной преступностью. В Ленинградской области этот аспект также играл важную роль вплоть до завершения операции 30 июня 1938 г. На Украине же уголовники, напротив, начиная с января 1938 г. только в исключительных случаях осуждались через «кулацкие» тройки, а в целом по Советскому Союзу криминальные «элементы» стали подвергаться более мягким наказаниям. С этого момента их, как правило, осуждали через «милицейские» тройки, которые имели право выносить приговоры на срок «только» до 5 лет.
Таким образом, становится очевидным, что основные направления осуществления приказа № 00447 в изучаемых регионах оказались весьма различными. Главное заключалось в том, имелись ли там в достаточном количестве представители четко идентифицируемых «вражеских» целевых групп, названных в приказе № 00447, т. е. «быв
В интересах разъяснения аргументации все время привлекаются для сравнения данные из других регионов.
2 Российский общевоинский союз играл в советской пропаганде 1930-х гг. важную роль. Основанный в 1921 г. с центром в Париже РОВС представлял в 1920-е гг. численно большую антикоммунистическую организацию, объединявшую эмигрировавших военнослужащих белых армий. Широкомасштабная деятельность подразделений РОВС в Советском Союзе в 1930-е гг. была чекистской фикцией.
46

шие» (причисленные к царскому режиму), бывшие «кулаки», сектанты, уголовники, бывшие члены небольшевистских партий и т. д.; если нет, то для выполнения «лимитов» необходимо было обнаружить менее отчетливо идентифицируемых «врагов», что в условиях все ужесточавшихся репрессивных мер не представляло труда.
При производстве следственных дел и непосредственно при ведении следствия сотрудники НКВД действовали в регионах в жестко определенных рамках. Но и здесь имелось место для «творчества». В Харьковской области, к примеру, с начала операции конструировались многочисленные групповые дела, в изучаемых же в рамках проекта регионах первоначально доминировали индивидуальные дела (за исключением карательной акции против РОВС). И только в ходе операции все больше и больше людей осуждалось в составе групп и организаций. Инкриминируемое участие в вымышленных группах ужесточало выносимое наказание, но прежде всего облегчало чекистам доказательство приписываемых обвинений, так как эти доказательства теперь не требовалось представлять в отношении каждого отдельного члена группы. Здесь случай и произвол, как указывалось, играли большую роль. В Калининской области руководство УНКВД не придавало особого значения признательным показаниям обвиняемых, что облегчало процесс следствия как для преследуемых, так и для преследователей. Если бы это не звучало цинично, можно бы было сказать, что в результате процесс следствия стал почти человечным1. В остальных изучаемых регионах следователи в обязательном порядке добивались признаний, причем источниковая база пока не дает ответа, основывался ли такой порядок с самого начала на предписаниях из Москвы или каждый начальник требовал его осуществления по аналогии с обычным делопроизводством.
От региона зависела и «технология» осуждения через тройку. В Донецкой, Киевской и Ярославской областях уголовники проходили вместе с «кулаками» и «другими контрреволюционными кон-тингентами» по одному протоколу тройки. В Западно-Сибирском крае, соответственно в Новосибирской области и Алтайском крае, для уголовников особые протоколы писались отдельно. В Одесской области протоколы оформлялись раздельно для осужденных к BMH и ИТЛ, во всех остальных регионах такая дифференциация отсутствует. К сожалению, не удалось установить, какие причины или какие последствия имели эти различия в формальностях.
Персональный «стиль» руководства отдельных руководящих сотрудников НКВД мог заметно повлиять на осуществление операции.
1 В Молдавской АССР признание обвиняемых, очевидно, не было обязательным условием: 96 % лиц, осужденных здесь тройкой, не признались в своей контрреволюционной деятельности. См.: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД, 1937-1938. С. 657, прим. 74.
47

Так, народный комиссар внутренних дел УССР А. И. Успенский, преступая все мыслимые границы законности, принимал активное участие в искоренении «организованной» преступности, а именно в уничтожении главным образом мелких преступников. А. М. Ершов и С. Ф. Реденс, начальники УНКВД по Ярославской и по Московской областям, попытались направить удар главным образом против уголовных преступников. Некоторые начальники УНКВД, такие, как Г. Ф. Горбач, демонстрировали безграничную личную жестокость. Д. М. Дмитриев, начальник УНКВД по Свердловской области, персонально потратил много сил на создание больших, связанных между собой, заговорщицких сценариев. Его, очевидно, увлекла борьба с РОВС, и подчиненные Дмитриева повсюду «вскрывали» ячейки и организации белоэмигрантского союза. В этом отношении итогом рассмотрения карательной акции на местах может стать несколько заостренный вывод о том, что гонители сами создавали «врагов» тем, что порой весьма вольно толковали плановые задания.
Несмотря на такую местную специфику, влияние московского центра на ход событий оставалось доминирующим. Взаимодействие между центром и периферией было (это убедительно подтверждают украинские материалы) весьма тесным. Приказы, директивы, меморандумы и циркуляры руководства НКВД тотчас же находили свое воплощение в регионах. Так, после того как 17 декабря 1937 г. последовал приказ, потребовавший карать смертью все попытки побега из лагерей, он стал немедленно соблюдаться, вопреки предусмотренному в Уголовном кодексе наказанию за это преступление — максимум три года лишения свободы (в дополнение к уже имевшемуся сроку). Приказы об усилении преследований социалистов-революционеров и других политических конкурентов большевиков последовали в январе и феврале 1938 г., органы НКВД моментально обратили внимание на эти «контингенты». То же самое справедливо и для январского приказа 1938 г. об усилении «обслуживания» железнодорожного транспорта. Московский центр вмешивался в проведение «кулацкой операции» и с помощью предписаний, имевших региональный «радиус действия». Локально ограниченные инициативы центра также могли иметь губительное воздействие. Так, соответствующее указание Н. И. Ежова привело к тому, что на Украине «кулацкая операция» превратилась, начиная с февраля 1938 г., в машину убийства так называемых националистов.
В целом центр зарекомендовал себя как подталкивающая и радикализирующая террор сила. Своими мероприятиями он поощрял уже имевшуюся в провинции тенденцию, направленную на расширение круга лиц, затронутых массовой операцией. При этом наметилась еще одна тенденция, согласно которой, с одной стороны, грань между субъективными и объективными критериями ареста и осуждения,
48

о которых речь пойдет ниже, все более размывалась, а с другой стороны, аресты осуществлялись и приговоры выносились все чаще без учета субъективных факторов, таких, как индивидуальное поведение или — зачастую скрытые — намерения конкретного человека, но все в большей и большей степени — в зависимости от «объективных» признаков, сформулированных Москвой. Кроме того, по инициативе той же Москвы с января 1938 г. центр тяжести преследований был перенесен с «кулаков» и уголовников на «другие контрреволюционные элементы», что особенно проявилось на Украине.
То, что Москва, несмотря на свободу, которая была предоставлена региональным подразделениям НКВД, ни в коем случае не выпустила из рук контроль за операцией, показывают следующие, разнообразно применявшиеся на республиканском, краевом и областном уровнях, инструменты управления, направленные на ориентацию, вознаграждение, стимулирование, наказание и юстировку и, наконец, на остановку операции: смещение и назначение членов троек, изощренный механизм одобрения запросов мест о повышении лимитов (верхних границ) и подотчетность в форме регулярных меморандумов (докладных записок), а на районном уровне — обязательное следственное делопроизводство в качестве контрольного инструмента государства, гарантировавшего проведение «правильных» преследований.
За соблюдением процедуры отчетности (это установлено в результате изучения операции на Украине) следили строго. В статистическом отношении операция была «охвачена» центром исчерпывающим образом. Отношения между центром и периферией оставались, даже несмотря на все возможности для проявления регионами самостоятельной инициативы, «нейтралистскими» и строго иерархическими. И тем не менее они основывались на взаимовыгодном интересе и частично осуществлялись в рамках странного, становившегося все более и более зловещим «диалога», в котором шла «торговля» судьбами тысяч людей, подлежавших в течение короткого срока аресту и осуждению. В ходе такой торговли народный комиссар внутренних дел Украины по прагматическим соображениям просил о повышении лимита для заключения в лагерь, а Москва, наоборот, по прагматическим же соображениям, одобрила повышение лимита для применения высшей меры наказания, и именно потому, что места лишения свободы были переполнены. Подобные события разыгрывались и в других регионах1.
Партийная и чекистская периферия была заинтересована в массовых преследованиях, для того чтобы в известной степени под прикрытием
Baberowski J. Der rote Terror. S. 193-194.
49

«кулацкой акции» наискорейшим и радикальнейшим образом получить возможность для решения местных проблем. В этом смысле периферия во что бы то ни стало пыталась повлиять на ход вещей. Конфликты между центром и периферией возникали по вопросу об изменениях главных направлений удара. Союзное руководство НКВД, а также республиканский НКВД Украины настаивали на ликвидации враждебно настроенных групп и организованной преступности. Местные подразделения НКВД и милиции, напротив, стремились устранить преимущественно отдельных лиц, которых они затем искусственно объединяли в группы. Организованная преступность существовала, но ее нелегко было обнаружить. Таким образом, выбор жертв определял не столько основательный розыск, сколько дефицит времени и соревнование чекистов за лавры. Московский центр, равно как и республиканские органы, столкнулись в этом отношении с явно неразрешимой проблемой осуществления эффективного контроля, вытекавшей из характера приказа № 00447. В конечном счете эту проблему центр последовательно не отслеживал.
Управление из центра ярко проявилось и в окончательном завершении массовых операций 17 ноября 1938 г., после того как уже были приняты или санкционированы решения о частичном завершении карательных акций. Массовые операции были остановлены по инициативе центра не потому, что успешно завершилась очистка страны от всех «врагов», а как любое другое бюрократическое мероприятие, причем никаких обоснований этого не приводилось. Ответственность за «изначально включенный в стоимость побочный ущерб», за последствия форсированной динамики и навязанного упрощения следственного процесса Политбюро возложило на НКВД. Восстановление права и законности, насколько это было вообще возможно, стало не более чем приспособлением к изменению политического курса. Широкое расследование преступлений, поставленных в вину НКВД, несмотря на начатое «гонение на гонителей», не состоялось. Политическое руководство страны также не было в нем заинтересовано. Тем не менее в послеоперационный период на информационном уровне закладывались основы для реабилитации, осуществлявшейся при Н. С. Хрущеве.
В результате изучения операции в исследуемых регионах проект подтвердил: главный удар приказа № 00447, бесспорно, был направлен против простого населения Советского Союза. Этот вывод уже не оспаривается научной общественностью1. Причем «простое» население не всегда отождествляется с малообразованным или с населением с низким социальным статусом, хотя репрессии в отношении
1 О некоторых исключениях см.: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 219-221.
50

«других контрреволюционных элементов», как они обозначались в приказе № 00447, затронули именно этот слой. Дефиниция «простое» употребляется здесь в смысле «далекое от власти и связанных с ней привилегий».
Исследования в ряде избранных регионов помогли очертить контуры как жертв, так и карателей «кулацкой операции». Иногда даже можно говорить об определенных типажах. Так, в Алтайском крае в своей массе репрессируемые были мужчинами — отцами семейств, в продуктивном рабочем возрасте и с начальным школьным образованием. Что же касается карателей, то, как показал проект, их круг был намного более широк, чем только компетентные сотрудники НКВД. В него входили члены сельских и городских советов, большие и малые выгодоприобретатели колхозной системы, а также члены ВКП(б), представлявшие обвинение в качестве свидетелей и информаторов. Поэтому в принципе можно предположить, что представители именно этого круга широко привлекались органами НКВД и милиции, так как ожидалось, что они если не по убеждению, то из лояльности в отношении государства и органов госбезопасности выступят с требуемыми показаниями. Установленный факт, что местные «элиты» посредством систематического участия в арестах и следствии устранили из своей собственной среды «нарушителей спокойствия», «саботажников», конкурентов и критически мыслящих лиц, может рассматриваться в расширение тезиса Виктора Данилова о «кнуте и прянике» в том смысле, что чистка «снизу» (приказ № 00447) была также замышлена или использовалась как дополнительное мероприятие по консолидации уже неоднократно «почищенных» советских элит1. В этом контексте имеются явные указания и на то, что экономические проблемы, трудности функционирования промышленных и сельскохозяйственных предприятий были важным мотивом преследования части простого населения и маргинальных групп. Есть все основания высказать это предположение, поскольку НКВД и милиция выступали также как органы, осуществлявшие контроль за работой колхозов, совхозов, заводов и фабрик.
Именно члены периферийных групп общества (попрошайки, безработные, бездомные, проститутки, пьяницы, хулиганы, мелкие уголовники, воры, игроки и т. д.) стали жертвами преследований в исследуемых регионах в более высокой мере, чем это ожидалось, т. е. их доля среди жертв операции была непропорционально высокой. Это чрезвычайно важный, если вообще не главный результат всего проекта. Свое подтверждение он нашел и в исследованиях в Воронеж
Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора». С. 40. О циклах чисток элит в ряде регионов см.: Наумов Л. Сталин и НКВД. С. 523-531.
51

ской области1. В целом по СССР доля членов маргинальных групп от общего количества жертв операции по приказу № 00447 составила около 17 %. Тем самым получает подтверждение один из главных исходных тезисов проекта, в соответствии с которым власти намеревались использовать и использовали приказ № 00447 как для политической, так и для социальной «чистки» советского общества. На этом фоне кажется абсолютно логичным, что московский центр никогда не осуждал сложившуюся практику, согласно которой требуемая в приказе № 00447 и в других директивах концентрация репрессивных усилий органов НКВД на уголовниках-рецидивистах весьма вольно толковалась и в определенной степени по-своему интерпретировалась на районном и областном уровнях. Только один-единственный раз народный комиссар внутренних дел Украины Леплевский упрекнул своих подчиненных за такое переосмысление изначальных установок приказа, впрочем, этот упрек остался без каких-либо серьезных последствий. В результате НКВД и милиция при аресте и осуждении в меньшей степени принимали во внимание тяжесть преступления и в гораздо большей — один лишь факт повторения любого девиантного поступка, что и рассматривалось как решающий момент для того, чтобы в рамках «кулацкой операции» передать рассмотрение уголовного дела на тройку. В соответствии с этой методой в сети внесудебных карательных органов попадали (в случае с уголовниками) не убийцы, не крупные мошенники, не профессиональные спекулянты и члены банд, не преступники-рецидивисты и т. п. — в них прежде всего оказывались мелкие члены маргинальных групп, такие, как тунеядцы, алкоголики, мелкие уголовники, бездомные, хулиганы и т. п., становившиеся в массовом порядке жертвами «кулацкой операции». Они представляли собой легко поддающуюся аресту группу «нежелательных» и «ненужных» элементов, которая всегда была докучливой и обременительной, но в «нормальных» условиях функционирования советского права ее нелегко было привлечь к судебной ответственности. Теперь же предоставлялся шанс «отделаться» от нее быстрым способом.
Это молчаливое переистолкование целевых групп не в последнюю очередь можно объяснить высокой динамикой преследований, свободой рук карательных органов на местах, действовавших в условиях жесткого дефицита времени и сражавшихся между собой за лавры, а также ужесточившимися критериями лояльного и «общественно полезного» поведения. При таком подходе обнаруживался целый «резервуар» потенциальных жертв, которые подлежали осуждению именно по объективным критериям — таким, как отсутствие по
1 Bonwetsch В. «Der GroBe Terrors.. S. 139.
52

стоянного места работы или жительства, — или с помощью широко толкуемого понятия «социально вредные элементы». Поскольку для проведения основательного расследования всегда было слишком мало времени, наличие которого является необходимым условием для борьбы с настоящей преступностью, органы на местах предпочли пойти более легким путем. Все это, само собой разумеется, не имело ничего общего с «большой политикой». От вычленения этой группы до угрозы «военной опасности», осознание которой, очевидно, присутствовало на высшем руководящем уровне (от московского центра до республиканского руководства) и, без сомнения, во многом определяло «климат» преследования, была очень большая дистанция. Таким образом, в конкретной деятельности карательных органов проблема военной опасности не играла какой-либо роли в преследовании уголовников, но имела значение в случае с «бывшими» политическими противниками большевиков и подобными группами. Здесь следователи реагировали на невидимые сигналы, исходившие от «большой политики» и служившие для карательных подразделений дополнительным аргументом в пользу репрессий, даже если антисоветские взгляды жертв уже давали основание для обвинения1.
Введенные в научный оборот участниками проекта архивные материалы привели к выводу, что террор в ходе «кулацкой операции» не может быть огульно охарактеризован как чередование «слепых» и «произвольных» репрессий и нагромождение «случайных ликвидации для выполнения лимитов», как это делают ряд исследователей, которые не имеют представления о подлинном течении операции2. Действительно, в смысле выдвинутых против жертв и положенных в основание приговоров обвинений критикуемая нами точка зрения верна. Эти обвинения были безмерно раздуты, не подкреплялись уликами или отличались искажением объективных доказательств и подтасованными свидетельскими показаниями. В большей или меньшей степени обвинительный материал частично измышлялся,
По этому поводу см. также приведенное ниже сравнение с другими операциями Большого террора.
2 Maier С. HeiBes und kaltes Gedachtnis. Zur politischen Halbwertzeit des faschisti-schen und kommunistischen Gedachtnisses // Transit. № 22 (Winter 2001-2002). S. 153-165; Getty G. A., Naumov О. V. The Road to Terror. Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks, 1932-1939. New Haven, 1999. P. 583; Getty G. A. Afraid of Their Shadows: The Bolshevik Recourse to Terror, 1932-1938 // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung / hg. M. Hildermeier. Munchen, 1998. S. 173; Idem. «Excesses are not permitted*. Mass Terror and Stalinist Governance in the Late 1930s // Russian Review. 2002. Vol. 61. № 1. P. 135; Werth N. Ein Staat gegen sein Volk. Gewalt, Unterdriickung und Terror in der Sowjetunion // Das Schwarzbuch des Kommunismus. Unterdriickung, Verbrechen und Terror / hg. S. Courtois u. a. Munchen, 1999. S. 291.
53

фальсифицировался, изготовлялся по заказу органов и подкреплялся признаниями обвиняемых, полученными путем физического или психического давления. В этом смысле террор был «случайным», «слепым» и «произвольным».
Однако именно здесь и подстерегает историков, которые пытаются интерпретировать эти процессы на основе выдвинутых обвинений, серьезная проблема. Возможно, причина скрывается в почти автоматической ориентации на более известные события в рамках политических преследований элит. В этом случае доказательство и признание «контрреволюционных преступлений» действительно играли важнейшую роль. У всех жертв это навсегда осталось в памяти как тяжелейшая мука. То, что мир мог только подозревать перед лицом признаний московских показательных процессов, позже все снова и снова подтверждалось в многочисленных воспоминаниях выживших. Следователи настаивали на признательных показаниях, даже если они и были абсурдными, они добивались признаний физическими и психическими пытками.
Но этот опыт, согласно которому признания обвиняемых были в конечном счете единственным доказательством вины, нельзя по аналогии переносить на массовые операции, как это случается сплошь и рядом. Здесь признание также играло роль, но ни в коем случае не центральную: признание в «кулацкой операции» было дополнительным «успехом» соответствующего сотрудника НКВД, от него такого результата неоднократно требовало начальство, но получение признаний происходило здесь скорее рутинно. В основной массе случаев признание вины не было необходимым условием ни для уголовного преследования, ни для вынесения приговора. Поэтому «следствие» могло быть таким коротким — несколько дней от ареста до осуждения, в полной противоположности к широко известным делам «политических», которые месяцами находились под следствием и истязались на ночных допросах: обвиняемые этой категории, если они не признавались в инкриминируемых преступлениях, действительно были проблемой для следователей.
Факт признания вины в ходе массовых операций утратил свое прежнее значение и был вытеснен на задний план комбинацией из 1) объективных критериев, таких, как принадлежность к определенной категории населения, к примеру к «бывшим», политическим противникам большевиков или социальным «уклонистам»; 2) субъективных факторов, таких, как индивидуальное поведение или личные намерения (в большинстве случаев скрывавшиеся); 3) констатации рецидивной «аномальности» отдельно взятого лица в прошлом и настоящем. Поэтому нельзя не признать, что произвол до определенной степени имел свою методику. Так, имелись определенные группы риска, которые относились к основным жертвам «кулацкой опера
54

ции»: их везде искали целенаправленно. В конце концов, выделенные Москвой «лимиты» арестов, а также осуждений к BMH и лагерному заключению основывались на данных из регионов, которые, в свою очередь, большей частью базировались на документально подтвержденных сведениях о «подозрительных» лицах.
В особенности документы из украинских архивов, но также и немногие полные материалы из архивов других исследуемых регионов подтверждают тезис, согласно которому преследования — при всем их произволе — имели свою внутреннюю логику и были более целенаправленными и регламентированными, чем это зачастую представляется. При рассмотрении целевых групп террора обнаруживается, что для одних групп, начиная с Октябрьской революции, именно «социальное происхождение», насколько оно в принципе было отягчающим в советских условиях, играло роль «первоначального подозрения» и одновременно негативно воздействовало на выносимый приговор, у других этого не происходило. Для священников во всех исследуемых регионах определяющую роль при аресте и осуждении играли социальное происхождение и/или классовая принадлежность. Существенное воздействие на подозрительность органов и на утяжеление наказания всегда оказывало оппозиционное политическое прошлое. Отнесение жертвы к «кулакам» также являлось причиной ареста и осуждения, но удивительным образом одно только это не обуславливало автоматически вынесения высшей меры наказания даже в ходе карательной акции, на жаргоне карателей называвшейся «кулацкой операцией». Напротив, благоприятное в советском смысле «социальное происхождение» не защищало от тяжелейших наказаний в случае с нерадивыми или иным образом провинившимися рабочими, не говоря уже об уголовниках или маргиналах. Это, в свою очередь, служит указанием на то, что актуальное поведение или актуальная социальная позиция также играли важную роль. Необходимо далее различать причины ареста и стратегии осуждения. Для гарантированного осуждения конкретного обвиняемого была, очевидно, необходима комбинация причин, потому что каждая из них в отдельности (ошибочные действия на рабочем месте, неблагоприятное социальное происхождение, вызывающая социальная позиция, политическая и идеологическая независимость, а также социальная девиация) являлась недостаточной. Но в зависимости от целевой группы операции и соответствующего этапа реализации приказа не все критерии были необходимы, или они обладали в разные моменты различным весом. Сведения о причинах ареста в архивно-следственных делах, напротив, чрезвычайно редки. Поэтому остается спорным, в каком соотношении находились «субъективные» и «объективные» причины, т. е. принадлежность к определенной преследуемой или социальной категории населения и подлежащее по советским меркам наказанию индивидуальное поведение.
55

Факт остается фактом: отдельные категории жертв сверхпропорционально часто подвергались арестам и осуждались (священнослужители всех конфессий, сторонники бывших социалистических партий — конкуренты большевиков, «белые», участники антикоммунистических восстаний), а другие категории, напротив, гораздо реже («кулаки», крестьяне, уголовники). Это свидетельствует об основанном по иерархическому критерию дифференцированном образе действий карательных инстанций, при котором причиной ареста и осуждения выступала не только одна неблагоприятная классовая принадлежность. В целом возникает ощущение, что местными органами НКВД на различных уровнях при трансформации арестов в осуждения или при переносе имен из списков арестованных в списки осужденных осуществлялась целенаправленная селекция; в ходе ее было возможно, хотя и в чрезвычайно небольших размерах, даже освобождение уже арестованных1. Похожим для всех регионов был бюрократизированный и организованный по принципу разделения труда процесс осуждения жертв, в котором ключевую роль при подготовке и назначении приговоров играл секретарь соответствующей тройки. Стремление охарактеризовать эту конвейерную юстицию такими терминами, как «произвол», «эксцессы», или считать ее основными свойствами «безудержность» и «безграничность» при более точном рассмотрении является лишь моральным разоблачением и осуждением, которое невольно умаляет серьезность того, что в действительности произошло.
Последовательная бюрократизация проявляется также в сравнении «кулацкой операции» с другими — и более ранними, и более поздними — массовыми карательными акциями. Так, сопоставление ее с кампанией раскулачивания начала 1930-х гг. демонстрирует следующее: выбор целевых групп и технология проведения операции имеют большое сходство с деятельностью троек времен коллективизации, но приказ № 00447 осуществлялся под большим контролем, с большей степенью бюрократизации и более иерархизированно под руководством НКВД. На этот раз произошло резкое разделение на тех, кто проводил операцию (НКВД и милиция), и на тех, кто служил поставщиками информации и свидетелями обвинения (члены сельских и городских советов, благоприобретатели колхозной системы, партийные функционеры). Партия, ее подразделения и партийные коллективы, создававшие необходимый общественный климат для проведения такой операции, также остались в сравнении с 1930— 1931 гг. вне операции.
1 См. по этому поводу статистику харьковской тройки: «Через трупы врага на благо народа».
56

Преследования в рамках «кулацкой операции», в отличие от выставленных напоказ судебных процессов против советских и партийных элит, вообще были лишены публичности. Исследования в ходе проекта показали: гражданам было безразлично, аплодировать ли в качестве «привлеченной» общественности в залах суда вынесенным приговорам в отношении руководителей предприятий или выступать в отделениях милиции в качестве свидетелей обвинения против своих соседей, коллег по работе, знакомых или совершенно случайных людей. Ужасающе безвольно, если не добровольно, преследуя собственные интересы, они давали возможность втянуть себя в рутину арестов и следствия.
Для первых действующих лиц областных организаций ВКП(б) и прокуратуры это утверждение справедливо без каких-либо оговорок. В результате возложенной на них обязанности подписывать протоколы троек они стали сообщниками и соучастниками преступления. По меньшей мере партийные секретари краевого/областного уровня дополнительно сыграли активную роль во время подготовительной фазы «кулацкой операции» и остались верными этой роли вплоть до ее завершения. Новым, до сего времени неизвестным, качеством «кулацкой операции» в сравнении с операциями начала 1930-х гг. стало систематическое участие в преследованиях милиции («нормальной» полиции). Ее сотрудники, как правило, готовили дела преступников для рассмотрения тройкой; также милиция предоставляла «докладчиков», которые подготавливали для протоколов тройки короткие резюме уголовных дел. Прокуратура же, чьей непосредственной задачей был контроль за законностью карательных процедур, в случае с приказом № 00447 оказалась практически исключена из числа действующих лиц. Это также является характерным отличием «кулацкой операции» от более ранних акций. Только в ноябре 1938 г. прокуратура снова сыграла свою роль в завершении операции и возвращении тайной полиции и милиции в границы их прежней компетенции, в данном случае — даже решающую.
Приказ № 00447 поставил печальный рекорд по количеству осужденных в течение короткого срока, жестокости наказания, степени упрощения следственных процедур, быстроте приведения приговоров в исполнение. Здесь «прорыв» был осуществлен в масштабах, неизвестных ранее в СССР. Абсолютно единственным в своем роде остается, согласно сегодняшним знаниям, предпринятое во всесоюзном масштабе распределение лимитов на преследования, которые централизованно устанавливались Москвой вплоть до краевого/областного уровня. Только на уровне районов начальник соответствующего краевого или областного управления НКВД мог по собственному усмотрению распределять полученные лимиты.
57

Особое значение «кулацкой операции» подтверждает также ее сравнение с другими одновременно осуществлявшимися карательными акциями, такими, как реализация «национальных» приказов, публичные преследования политических противников большевиков — «правых», «троцкистов» и т. д. Это сравнение стало возможно на основании отчетов начальников УНКВД, которые были подготовлены по требованию Москвы в январе 1938 г. В результате становится очевидным, что операция по приказу № 00447 в исследуемых регионах всегда была самой масштабной карательной акцией, особенно в 1937 г. Однако стоит отметить, что в качестве составной части сценария вселенского заговора, в который в отчетах, как правило, сплетались все массовые операции, приказ № 00447 не занимал такого значительного места. Это отражает то обстоятельство, что в сознании руководства НКВД приказ № 00447 служил для того, чтобы преследовать «мелкую рыбешку», т. е. тех, кто скорее мог служить потенциальным базисом целевых групп других оперативных приказов и карательных акций, чем зачинщиками и вожаками. Несмотря на эту подчиненную роль приказа № 00447, бесспорно одно: приказ имел свой собственный, отличный от других приказов и карательных инстанций, профиль. Основой для этой оценки послужили приведенные в чекистских отчетах поводы для ареста и осуждения целевых групп соответствующих приказов и карательных инстанций. В случае с «милицейской» тройкой, деятельность которой была направлена против лиц, совершавших чаще всего мелкие бытовые или экономические проступки или виновных в девиантном социальном поведении, в качестве обоснования приводились исключительно внутриполитически важные социальные и экономические аспекты1. В случае с «кулацкой» тройкой социальные и экономические причины арестов и осуждений также играли важную роль. Но, помимо этого, есть большое количество указаний на то, что среди арестованных или осужденных имелись силы, которые по национальным или классовым мотивам желали свержения советской власти. Наиболее существенное отличие от дел, завершенных «милицейской» тройкой, состоит в том, что в случае с некоторыми целевыми группами приказа № 00447 (священники, «бывшие», а также члены социалистических партий — конкурентов большевиков) все время фигурировали такие важные внешнеполитические темы, как военная опасность (пятая колонна) и сотрудничество с фашистскими режимами.
Переход от «кулацкой операции» к репрессиям в отношении правых и троцкистов, т. е. в отношении как бывших, так и настоящих
1 Мимоходом можно упомянуть, что женщины-рецидивистки почти всегда осуждались «милицейскими» тройками. Их доля среди осужденных «кулацкой» тройкой ничтожна.
58

партийно-советских элит, дает возможность для обоснования арестов и осуждений причинами экономического, национально-этнического и лоялистского свойства. В обоих случаях они составили значительную часть обвинения, хотя, конечно, в общем и целом обвинения в международной заговорщицкой деятельности в случае с видными членами элит занимали гораздо больше места. Вместе с тем социальные аспекты и классовая принадлежность, занимавшие большее место в «кулацкой операции» в сравнении с международной политикой, практически не играли никакой роли в обвинениях элит. Основания для «национальных операций» дают прежде всего обвинения в шпионаже, нарушении границы, контрабанде, саботаже и сотрудничестве с иностранными консульствами. При этом существенную роль играют внешняя угроза или даже военная опасность, что в исследованиях предположительно называется главной причиной Большого террора. Что же касается приказа № 00447, то, сравнивая его с другими приказами и операциями, можно сделать вывод: со своими значимыми — внутриполитическими и внешнеполитическими — обоснованиями арестов и осуждений целевых групп он был, подобно двуликому Янусу, фундаментом Большого террора.
В отношении жесткости приговоров (доля приговоров к ВМН от общего числа осужденных), выносимых судебными и внесудебными карательными инстанциями, «кулацкая операция», несмотря на весьма щедро выделяемые лимиты по 1-й и 2-й категориям, удивительным образом располагается в центре шкалы, как это наглядно подтвердили материалы украинских архивов. На первом месте безоговорочно находится Военная коллегия Верховного суда СССР, которая главным образом занималась осуждением представителей элит. Потом следуют «национальные операции», где карательными инстанциями выступали «двойки», а с 15 сентября 1938 г. — так называемые особые тройки. Приказ № 00447, согласно своему основному направлению удара против «мелкой рыбешки», по состоянию на январь 1938 г. располагался в нижней части шкалы. Еще меньше смертных приговоров выносили военные трибуналы, специальные коллегии судов и Особое совещание, которые занимались репрессированием менее значительных представителей элит. В самом низу находились «милицейские» тройки, осуждавшие мелких уголовников и представителей прочих маргинальных групп.
В целом в ходе реализации проекта укрепилось представление, согласно которому отдельные операции и карательные инстанции Большого террора занимались преследованием и осуждением соответствующих специфических целевых групп и имели свои определенные центры тяжести. Это соответствует общему принципу поведения советской исполнительной власти сталинской эпохи, а именно кампанейскому подходу для достижения целей, которые в сущности
59

относятся к нормальным задачам органов управления, а также частому обращению к созданию чрезвычайных органов, ибо у политического руководства возникало впечатление, что «нормальные» власти без подобного побуждения и помощи особых органов не в состоянии выполнить возложенные на них задачи. В случае с «кулацкой операцией» подобная задача называлась бы в обычной ситуации решением экономических и социальных проблем вплоть до борьбы с преступностью.
В ответ на поставленный вопрос, не имела ли специфика проведения акции в областях и краях в сравнении с ее видением в Москве собственного — возможно значительного — воздействия на результаты массовой операции, может быть дан только амбивалентный ответ: массовые преследования по приказу № 00447 развили высокую динамику, в результате чего подчиненные карательные инстанции в ходе реализации приказа по собственному усмотрению интерпретировали концепцию московского центра, приспосабливая ее к местным отношениям и нуждам. Но, так как большая «свобода рук» периферии и учреждение рассчитанных на максимальную гибкость внесудебных органов — троек — были частью концепции московского центра, не может идти и речи об утрате контроля за операцией. В большей степени можно говорить о «контролируемом», или «калькулируемом», обособлении мест.
Марк Юнге, Бернд Бонвеч, Рольф Биннер

II. Реализация приказа № 00447: региональные перспективы

Статьи участников региональных рабочих групп проекта тематически сгруппированы в трех разделах: «Жертвы», «Каратели» и «Региональные исследования» (статистика и микроистория). В разделе «Жертвы» в центре внимания — целевые группы приказа № 00447: бывшие «кулаки», члены религиозных общин, политические противники большевиков и уголовники.
Изучение преследований бывших «кулаков», а также причисленных к ним колхозников и единоличников проводилось в рамках четырех регионов: сельскохозяйственного Алтайского края и развитых в промышленном отношении Калининской, Донецкой и Свердловской областей.
Виктор Николаевич Разгон (Барнаул) начинает исследование с разработки темы массовой манипуляции следственных органов социальным происхождением крестьян, или «кулаков». Около 40 % осужденных в Алтайском крае по приказу № 00447 в качестве так называемых кулаков не были в начале 1930-х гг. ни раскулачены, ни лишены избирательных прав. Их причислили к «кулакам» на основе «объективных» критериев, таких, как владение имуществом до коллективизации, использование ранее наемных работников и т. д. Несмотря на то что Сталин в декабре 1935 г. на собрании комбайнеров изрек свою знаменитую максиму: «Сын за отца не ответчик», вплоть до смерти вождя это правило не касалось деятельности карательных органов1. Потому неудивительно, что в группу кулаков попали сыновья и иные родственники тех крестьян, которых власти по советским понятиям действительно считали кулаками. Процент «фальшивых» кулаков в Алтайском крае увеличился еще на 18 % — с 40 % до 58 % — за счет того, что социальное происхождение арестованных менялось сотрудниками НКВД или сельскими советами в ходе следствия: середняки становились «кулаками». Автор сопоставляет этот результат с другими факторами, имевшими значение при выборе жертв (предыдущими судимостями, экономически безнадежным положением отдельных колхозов, столкновением груп-
Правда. 1935. 2 дек. С. 3. Речь Сталина перед комбайнерами опубликована на титульной странице газеты от 4 декабря 1935 г.
63

повых интересов и сведением личных счетов), и подводит читателей к выводу, что для вычленения группы риска использовались многие факторы, хотя нельзя констатировать наличие их четкой иерархии. Вполне возможно, это обуславливалось крайней бедностью доказательной базы по каждому отдельно взятому пункту обвинения и попыткой следствия компенсировать это аккумуляцией обвинений. В конечном итоге В. Н. Разгон устанавливает, что все жертвы, без исключения, осуждались к смерти и большим срокам заключения на основе ничтожных проступков.
Владислав Валерьевич Шабалин (Пермь) также посвятил свою работу изучению преследований сельского населения. Жертвы среди этого слоя составили на территории Прикамья четверть осужденных по приказу № 00447, в то время как в Алтайском крае — две трети. В отличие от В. Н. Разгона, при ответе на вопрос о значении критериев, сыгравших роль при выборе жертв, в частности таких, как социальный статус, он не пришел к однозначному выводу. Он полагает, что «выполнение плана по арестам решалось любыми способами», особенно в ноябре 1937 г., очевидно потому, что «сверху» осуществлялся особый нажим. Вместе с тем В. В. Шабалин пишет, что сотрудники НКВД использовали сведения о прошлом и настоящем потенциальных жертв, которые содержались в документах по месту их работы, а также агентурные материалы, показания свидетелей и доносы; вступали в контакт с деревенским активом, чтобы установить возможные экономические проступки и антисоветское поведение. Свое объяснение широкого спектра факторов для преследований на территории Прикамья автор иллюстрирует описанием специфики ситуации, возникшей с августа 1937 г.: с началом массовых преследований были созданы особые политические и юридические условия для арестов и осуждений «подозрительных» лиц, «которые когда-то вроде в чем-то участвовали, но чья вина не могла быть должным образом обоснована». В ходе новой кампании для их осуждения хватило ранее недостаточных улик: дополнительный, или комплектный, обвинительный материал был теперь не нужен.
Евгения Рафаэльевна Юсупова (Барнаул) сосредоточила внимание на изучении отдельного фактора, игравшего значительную роль при выборе жертв в Алтайском крае, — участии в Сорокинском крестьянском антикоммунистическом восстании начала 1921 г. В условиях поиска возможных «врагов» советской власти такой подход со стороны органов госбезопасности понятен, хотя со времени восстания прошло к тому времени уже 16 лет. Юсупова констатирует, что следователями НКВД и секретарем тройки обращалось особое внимание на то, кто и с каким политико-социальным прошлым принимал в свое время участие в восстании. При этом для определения
64

меры наказания, очевидно, решающее значение имели не столько классификация обвиняемого в качестве зачинщика восстания, сколько сведения о его прошлом, напрямую не связанные с участием в восстании. Социальное происхождение, предыдущие судимости, партийная принадлежность и служба в белых армиях — вот те критерии, которые определяли вынесение приговора к ВМН или к лагерному заключению. Это полностью соответствовало логике бюрократически организованной машины преследований: участие в восстании в сочетании с деятельностью в качестве священника, хотя бы и в прошлом, напрямую вело к смертному приговору, точно так же, как сочетание повстанческого прошлого и бывшего членства в партии социалистов-революционеров. «Кулацкое» прошлое и участие в восстании в 70 % случаев приводило к смерти. Что касается повстанцев, отнесенных к «середнякам», то из них были расстреляны «только» 45 %. Правда, тринадцати (из четырнадцати) беднякам, принявшим участие в восстании, был вынесен смертный приговор, т. е. практически всем. Эта статистическая девиация может быть объяснена только на основе скрупулезного изучения архивно-следственных дел. Что очень хорошо показывает работа Е. Р. Юсуповой, так это наличие регионально-специфических направлений преследований в рамках приказа № 00447. Только после разделения Западно-Сибирского края на Новосибирскую область и Алтайский край в конце сентября 1937 г. и связанного с этим учреждения в Алтайском крае собственной тройки аресты участников Сорокинского восстания резко увеличились.
Андрей Борисович Суслов (Пермь) задается вопросом: в какой степени была затронута приказом № 00447 и без того стигматизированная группа спецпереселенцев? Спецпереселенцы — бывшие «кулаки», в начале 1930-х гг. переселенные в Свердловскую область, — в принудительном порядке работали на местных промышленных предприятиях и составляли там до 30 % персонала1. По мнению А. Б. Суслова, в глазах НКВД они представляли уже готовую группу жертв. Их доля среди жертв приказа № 00447 в Прикамье — одна треть. Большая часть осужденных спецпереселенцев, а именно 61 %, была расстреляна. Автор высказывает недоумение по поводу характерной разницы между тяжестью обвинения и суровостью вынесенных приговоров. Так, при тяжелейшем обвинении в шпионаже было вынесено меньше приговоров к ВМН, чем при обвинении во «вредительской деятельности», на деле сводившейся к мелочным проступкам. Автор предполагает, что чекисты и сами не были уверены
О спецпереселенцах см.: Суслов А. Б. Спецконтингент в Пермской области. 1929-1953 гг. Екатеринбург; Пермь, 2003.
65

в том, что их малообразованные «подопечные» способны на шпионскую деятельность. Но это только авторское предположение, которое, очевидно, не следует из самих следственных дел. Важным для понимания механики следствия является сделанное А. Б. Сусловым наблюдение, согласно которому 51 из 64 свидетелей, привлеченных для «изобличения» арестованных спецпереселенцев, сами имели «черные пятна» в биографии, а значит, легко могли поддаваться давлению со стороны персонала НКВД.
Инна Геннадьевна Серегина (Тверь) провела критический анализ следственных дел в отношении 50 «кулаков»: рассмотрела их структуру, оценила информационное содержание и степень манипуляции фактами. Сделанный ею осторожный вывод гласит: нельзя однозначно сказать, что все следственные дела являются документами, подвергавшимися тотальной фальсификации.
Особый методологический подход продемонстрировали Андрей Николаевич Кабацкое и Анна Семеновна Кимерлинг (Пермь) при изучении преследований в регионе Прикамья Свердловской области. Для Кабацкова критерием отнесения жертв операции к определенной социальной группе выступает социальный статус на момент ареста. Преимущество такого подхода — в дистанцировании от взгляда сотрудников НКВД на жертвы, который фиксировался на социальном происхождении. Последнее же зачастую основывалось на приписках, как это продемонстрировал в своей статье В. Н. Разгон. При весьма расширенном толковании статуса рабочего А. Н. Кабацков насчитывает среди жертв операции на территории Прикамья Свердловской области 44,8 % рабочих. Но исходить из того, что рабочий класс как таковой являлся целевой группой приказа № 00447, как это делает автор, было бы все же ошибкой. В случае с массовыми преследованиями социальное происхождение, истинное или приписанное чекистами, играло большую роль. Но в исследовании А. Н. Кабацкова обращается внимание на то, что советский рабочий класс не имел «родословной». На Урале сочетание занятости в сельском хозяйстве с трудом на промышленном предприятии было традицией. Поэтому сразу же после революции, когда заводы находились в руинах, многие рабочие уходили в деревню, а в период форсированной индустриализации возвращались в промышленность. В этом смысле «социальное происхождение» из крестьян и «социальный статус» рабочего были здесь для жертв операции в порядке вещей. Только приписка их к «кулакам» была спорной. Но при этом очевидно, что именно такие, преследуемые как «кулаки», крестьяне становились в 1930-е гг. беглецами из новой «крепостной» деревни в «свободные» города, главными мигрантами сталинского социального устройства, пытались раствориться в новом рабочем классе, миллионными массами кочевавшем с одной
66

«великой стройки» коммунизма на другую, чтобы начать новую жизнь, лишенную опасного прошлого.
В этой связи было бы интересно понять, действительно ли рабочие и служащие, как утверждает А. Н. Кабацков, просто оказались в неправильном месте в неправильное время. По меньшей мере, необходимо очень серьезно проверить, не играло ли решающую роль для их арестов экстремальное ужесточение критериев в отношении деви-антного поведения. Более точно следовало бы проверить, не являлось ли социальное происхождение, если только оно действительно было единственной причиной ареста, также и целью обвинения. Следственные дела и внутренняя переписка НКВД, особенно материалы из архивов Свердловской и других областей бывшего Советского Союза и московского центра, содержат дополнительную информацию для выяснения этих вопросов, которая могла бы быть использована более интенсивно. Например, такую: «Куда делись люди, с которыми мы боролись 20 лет назад, — это махновцы, петлюровцы, кулаки, белогвардейцы. Они переоделись в колхозные рабочие блузы. Не лучше обстоит дело и в сельском хозяйстве. [...] Кулачество здесь осело, вот здесь на шахте 5/6 Калиновка, оделось в рабочую блузу и делает свои дела»1. А в правилах проведения оперативного учета, принятых в НКВД в начале 1936 г., говорится, что «бывшие кулаки, торговцы и владельцы предприятий, бывшие служители культа и т. п., которые к моменту привлечения к следствию работают на предприятиях, учреждениях или в колхозах в качестве рабочих, служащих и колхозников, должны быть показаны как кулаки, "бывшие люди" и т. д.»2. А. С. Кимерлинг дополнительно выявляет среди жертв операции высокую долю служащих, что является особенностью карательной акции в союзном масштабе3.
Преследования религиозных общин изучались на примере четырех различных регионов: Западно-Сибирского края, Прикамья Свердловской области, Калининской и Киевской областей. Одну из своих главных задач Андрей Иванович Савин (Новосибирск), Татьяна Геннадьевна Леонтьева (Тверь), Михаил Геннадьевич Нечаев и Степан Викторович Уткин (Пермь) видели не столько в том,
См.: Стенограмма выступления директора Селидовской МТС тов. Ахтырского на заседании пленума Сталинского горкома КП(б)У. 13.07.1938 г. // «Через трупы врага на благо народа». «Кулацкая операция» в Украине 1937-1938 гг./сост. М. Юнге, Р. Биннер, С. А. Кокин, Г. В. Смирнов, С. Н. Богунов, Б. Бонвеч, О. А. Довбня, И. Е. Смирнова.
См.: Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы: В 5 т. Кн. 2. М., 2006. С. 569.
Тезисы А. С. Кимерлинг в большей степени справедливы для акции НКВД в отношении РОВС. См. также: Тепляков А. Г. Машина террора. ОГПУ-НКВД Сибири в 1929-1941 гг. М., 2008. С. 357, 359,378.
67

чтобы продемонстрировать специфику репрессий против конфессий в 1937-1938 гг., сколько указать на их преемственность1. Тем не менее авторы подтверждают, что давление на конфессии (вплоть до арестов) существенно увеличилось после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. и уже в июле 1937 г., с выходом приказа № 00447, систематически стал осуществляться «последний удар» по религиозным общинам. Спорным остается вопрос о том, по чьей инициативе — местных руководителей ВКП(б) и УНКВД или центра — религиозные объединения были включены в качестве целевой группы операции по приказу № 00447. В качестве общих причин антицерковных акций авторы традиционно указывают на результаты переписи 1937 г. и подготовку к выборам в Верховный Совет СССР. Однако это предположение, как правило, не основывается на использованных источниках.
А. И. Савин посвятил свою работу изучению преследований протестантских и неопротестантских церквей баптистов, евангельских христиан, адвентистов, меннонитов и др. Он считает, что включение «сектантов» в качестве целевой группы операции было обусловлено сложившейся еще в 1920-е гг. репрессивной традицией в их отношении, а также активным стремлением евангельских верующих в 1930-е гг. сохранить и укрепить свои общины, существовавшие в основном нелегально. Инициатором нового давления на «сектантов» после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) выступило высшее руководство партии и НКВД СССР, их с воодушевлением поддержали местные власти и региональные органы НКВД, рассматривавшие верующих как идеологических конкурентов и «возмутителей спокойствия». Автор подчеркивает, что бюрократическое оформление карательной акции в отношении евангельских верующих происходило без особых трудностей: большинство из них состояли на оперативном учете, ранее подвергались суду и аресту, религиозные же собрания зачастую с полным правом квалифицировались чекистами как нелегальные. В ходе операции «сектанты» преследовались с не меньшей жестокостью, чем православный клир: 85 % всех осужденных тройкой в Алтайском крае евангельских верующих были приговорены к расстрелу. На жестокость приговоров в отношении «сектантов» исследователь указывает как на одну из главных специфических черт операции: если ранее вынесение смертного приговора в отношении верующих было скорее исключением из правила, то в ходе реализации приказа № 00447 основная масса «сектантов» уничтожалась физически, репрессиям подвергались жены и близкие родственники
1 Статьи о религиозных общинах рецензированы совместно с Андреем Савиным (Новосибирск).
68

пресвитеров и проповедников. Это обстоятельство соответствовало общему принципу — преследовать членов семей «врагов народа» в уголовном порядке, а с августа 1937 г. наличие такого состава преступления было узаконено1.
Т. Г. Леонтьева осуществила анализ преследований православных служителей культа и мирян в Калининской области. В ряду непосредственных причин арестов священников она указывает на стигматизированность жертв как врагов режима. В качестве дополнительных причин автор называет активные жалобы клира и верующих, адресованные властям, а также рекрутирование священников из «бывших». Основные события развернулись в сельской местности: за время операции в городах было арестовано 80, в деревне — 218 «церковников». Т. Г. Леонтьева полагает, что в ходе операции «верхи» решали стратегическую задачу искоренения религии, а на местах избавлялись от «диссидентов-одиночек». К тому же местные власти стремились возложить на якобы занимавшихся «подрывной деятельностью» «попов» ответственность за собственные провалы в хозяйствовании.
Репрессиям в отношении православного духовенства Пермской епархии (Свердловская область) посвящена статья М. Г. Нечаева и С. В. Уткина. Авторы подчеркивают «умозрительность» выводов историографии в отношении гонений на духовенство и видят свою главную задачу в создании достоверной статистики, являющейся «наиболее уязвимым» местом исследований. Работа написана на основе архивно-следственных дел, дополненных материалами партийных органов. Ее отличает широкий исторический контекст: преследования духовенства в ходе приказа № 00447 рассматриваются во взаимосвязи с предшествующей репрессивной деятельностью «органов» на территории Свердловской области. Это позволило авторам сделать вывод о начале подготовки массовой карательной акции против верующих еще в конце 1936 г. и резком усилении активности органов НКВД в марте 1937 г. Авторы исходят из того, что 243 члена общин, в том числе 160 священников епархии, были арестованы прежде всего потому, что они принадлежали к церкви как функционеры организации. Заслуживает внимания установленный факт массовых репрессий в отношении дружественного режиму обновленческого духовенства, которое преследовалось наравне с «сергианцами» — приверженцами митрополита Сергия. Стремление следователей НКВД добиться от большинства жертв показаний
Medvedev R. Let History Judge. Oxford, 1989. S. 349; Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. М, 1993. С. 86-93.
69

об их роли в избирательной кампании в Верховный Совет СССР, возможно, указывает на одну из основных причин репрессий в отношении священнослужителей.
Иван Валерьевич Цыков (Тверь) на примере Калининской области изучал репрессии в отношении отдельной группы внутри православной церкви — монашества. В распоряжении автора оказалось ограниченное количество следственных дел, что заставило его существенно сузить проблемное поле исследования. Достоверная информация была получена им о 14 представителях «черного» духовенства (это около половины осужденных в области монахов), все они были ранее судимы, 10 из них не имели постоянного места жительства или работы. По мнению И. В. Цыкова, именно маргинальное положение монашествующих и послужило причиной их ареста, сама же «принадлежность к монашеству [...] не играла существенной роли, поскольку выдвигаемые обвинения носили преимущественно политический характер». В заключительной части работы автор частично отрицает свой же тезис, утверждая, что «принадлежность к монашеству ставила человека перед угрозой репрессий».
Андрей Алексеевич Колесников (Барнаул) рассматривает осуждение в рамках приказа православного клира и особенно активных членов общин (на жаргоне НКВД — «актива») Алтайского края. Он считает, что главной особенностью операции в отношении православных верующих стал удар по «низшему эшелону», т. е. репрессии в основном были направлены против «белого» духовенства и мирян — членов церковных советов и «активных церковников», бывших преимущественно жителями сельской местности. На основе изучения архивно-следственных дел автор приводит в статье исчерпывающую статистику различных фаз и аспектов операции на краевом уровне, а также представляет статистическую характеристику жертв по ряду параметров. Данные Колесникова свидетельствуют, что удар наносился органами НКВД «зряче»: из 328 верующих, осужденных тройкой, более половины были арестованы в предоперационный период, т. е. до 5 августа 1937 г. Для «изобличения» священнослужителей органы НКВД в 80 % случаев использовали лиц, находившихся под следствием, в том числе «подельников» обвиняемых, что давало возможность получать требуемые показания. Таким образом, А. А. Колесников утверждает, что по церковным делам «свидетелей, в обычном понимании, не потребовалось», и обращает внимание читателей на то, что, помимо физического уничтожения (92,1 %) осужденных, позиции церкви серьезно подрывались изъятием в ходе арестов церковных книг, утвари, икон, прочих культовых предметов и, конечно же, закрытием храмов.
В центре исследований Наталии Николаевны Аблажей (Новосибирск) и Виктории Александровны Волошенко (Донецк) — репрессии в отношении бывших военнослужащих царской армии, казачества
70

и тех, кто в 1917-1921 гг. с оружием в руках выступал против большевиков. Исследователи указывают на то, что одновременное проведение в Западно-Сибирском крае и на Украине двух массовых операций — «кулацкой» и «ровсовской» — существенно осложняет изучение механизма репрессий в рамках приказа № 00447, поскольку при сопоставлении обеих операций обнаруживается поразительное сходство контингентов репрессированных, сроков проведения и методов судопроизводства1.
В Сибири аресты по «ровсовской» операции осуществлялись с июля 1937 г. до середины марта 1938 г., на Украине — в апреле-мае 1938 г.: это связано с активизацией массовых операций после визита Н. И. Ежова. Н. Н. Аблажей и В. А. Волошенко пришли к выводу о том, что «ровсовскую операцию», с одной стороны, необходимо изучать в качестве самостоятельной, но, с другой стороны, ее правомерно рассматривать и как составную часть репрессий, осуществлявшихся в рамках реализации оперативного приказа № 004472. Основную методологическую сложность для исследователей представляло выяснение критериев, по которым жертвы репрессировались в рамках той или другой операции: ведь большая часть жертв регистрировалась и осуждалась как «кулаки».
Н. Н. Аблажей основное внимание уделила оценке масштабов «кулацкой» и «ровсовской» операций, динамике репрессий, выявлению доли «бывших», т. н. белых, осужденных по обеим операциям. Восстановив динамику и ход проведения «кулацкой» и «ровсовской» операций, В. А. Волошенко утверждает, что репрессии в Донбассе превысили общеукраинские показатели в несколько раз по количеству осужденных «белогвардейцев» в силу значительной доли последних среди осужденных как по «кулацкой» линии, так и по «делу РОВС». Удалось доказать, что для 1937-1938 гг. доля приговоренных к ВМН из числа «белых» составила как в Сибири, так и в Донбассе около 80 % от общего числа осужденных бывших военных. Анализ социального состава «белых» наглядно демонстрирует, что доминирующим поводом для репрессий было их политическое прошлое. Абсолютное большинство бывших военнослужащих на момент ареста не ассоциировали себя с категорией «бывших», подчеркивая принадлежность к типичным для советского общества социальным слоям.
Статьи о «бывших», «националистах» и осужденных по политической принадлежности рецензированы с участием Наталии Николаевны Аблажей.
2 Аналогичная точка зрения прослеживается и у А. Г. Теплякова. Он, в частности отмечает: «Если "кулацкая операция" опустошала преимущественно сельскую местность, то по делу РОВСа, помимо крестьянской ссылки, очень активно арестовывали неблагонадежное городское население». См.: Тепляков А. Г. Машина террора. С. 355, 356, 357.
71

Исследование Юрия Ивановича Шаповала (Киев) освещает на примере Киевской области преследования в рамках приказа № 00447 в отношении «украинских националистов». В годы Большого террора националисты — почти без исключения характеризуемые как «буржуазные» — вновь стали целевой группой террора в советских республиках и национальных автономиях. На основании документации УНКВД Киевской области Ю. И. Шаповалу удалось привести данные по ряду областей и в целом по УССР о количестве осужденных по обвинению в «украинском национализме» как в рамках «кулацкой операции», так и по «национальным» операциям. Автор делает вывод, что основные репрессии в отношении «националистов» в ходе «кулацкой операции» прошли в два этапа: первый относится к подготовительному периоду весны-лета 1937 г.; второй, ставший следствием исправления «недочетов в проведении массовых операций на Украине», выявленных после февральского визита Ежова, — к весне 1938 г. Исследователем установлено, что если для 1937 г. характерны индивидуальные дела, то в 1938 г. резко увеличилось количество групповых «националистических» дел. Статистический анализ, проведенный Ю. И. Шаповалом, показывает, что в 1937-1938 гг. по обвинениям в национализме прежде всего осуждались крестьяне и, следовательно, категория «националистов», которым в основном выносились приговоры к ВМН, искусственно расширялась. Доказательства их вины строились на фальсификации или на гротескном искажении банальностей.
Валерий Павлович Суворов (Тверь) и Ольга Анатольевна Довбня (Донецк) акцентировали внимание на репрессиях по т. н. партийной окраске: В. П. Суворов — в отношении меньшевиков и анархистов в Калининской области, О. А. Довбня — в отношении «троцкистов» и представителей антибольшевистских партий в Донецкой (Сталинской) области в 1937-1938 гг. Хотя меньшевики и анархисты, в отличие от эсеров, не были обозначены в приказе № 00447 как контингент, подлежащий репрессиям, В. П. Суворову удалось выявить значительное количество лиц, репрессированных за принадлежность к якобы существующим меньшевистским и анархическим антисоветским организациям. О. А. Довбня систематизировала данные о лицах, репрессированных по партийной окраске, по девяти категориям: троцкисты и правотроцкисты, эсеры, меньшевики, дашнаки, члены украинских организаций и партий, бундовцы, анархисты, черносотенцы, эсеро-анархисты. Часть арестов в Калининской области прошла в «нормальных» условиях накануне «кулацкой операции» весной-летом 1937 г., а их резкий рост здесь отмечался в феврале-марте 1938 г. Пики арестов в Донбассе пришлись на конец 1937 — начало 1938 г. и апрель 1938 г.; в 1937 г. в этом регионе
72

среди арестованных доминировали троцкисты, эсеры и меньшевики, а также представители украинских националистических партий, в 1938 г. — эсеры и меньшевики. Оба исследователя связывают увеличение количества осужденных по данной категории с выходом директивы НКВД СССР от 14 февраля 1938 г. «Об оперативных мероприятиях по меньшевикам и анархистам» и ее реализацией на местах органами госбезопасности и партийными организациями; они также отмечают массовую фальсификацию партийной принадлежности арестованных. Установлено, что в Калининской области среди репрессированных меньшевиков и анархистов абсолютное большинство составляли ссыльные, в то время как в Донбассе — рабочие и служащие транспорта и промышленности. При этом на Украине фиксируется в целом очень высокий процент лиц (более 70 %), осужденных в рамках преследований мнимых и явных политических противников большевиков по 1-й категории. Но при этом из материалов следствия не прослеживается, к какой политической партии принадлежали осужденные к ВМН.
В приказе № 00447 уголовники называются вслед за «кулаками» второй по важности целевой группой репрессий. В письме Сталина от 3 июля 1937 г. упоминаются только «кулаки» и уголовники. Необычным во всем этом было то, что уголовники подвергались репрессиям наравне с классическими врагами большевиков. Рольф Биннер и Марк Юнге (Бохум) искали объяснение этому феномену на двух уровнях. В рамках первого они обозначили включение уголовников в число целевых групп как социально-технологический компонент приказа, в рамках второго — объяснили истребление и жестокое наказание уголовных элементов в СССР изменениями в восприятии криминалитета в теории и на практике в 1920-1930-е годы.
Виктор Александрович Иванов (Санкт-Петербург) доказывает на примере Ленинградской области важную роль милиции в проведении операции по приказу № 00447. Милиция наравне с органами НКВД участвовала в подготовке операции. Одним из заместителей начальников оперативных секторов НКВД всегда был милицейский чин. Милиция предоставляла свои вооруженные подразделения для производства арестов и принимала участие в допросах. Здесь еще можно добавить, что почти все дела уголовников были подготовлены милицией. В. А. Иванов в своей работе противоречит утверждению о том, что массовый террор способствовал успеху в борьбе с криминалитетом. Напротив, исследователь не смог установить понижения уровня преступности. Однако при рассмотрении следственных дел автор ограничился изучением ограниченного числа сенсационных случаев. При этом остается открытым вопрос: как велась повседневная работа сотрудников милиции применительно к уголовникам?
73

В разделе «Каратели» дискутируется участие органов НКВД и других государственных органов — вплоть до самого низшего административного уровня — в организации и проведении приказа № 00447. На основе имеющихся источников стало возможным исследовать также специфическую роль ВКП(б), а в особенности партийных ячеек органов НКВД, в репрессиях. НКВД занимал главное место в иерархии преследований, но в них были задействованы также другие учреждения и партийные организации, хотя последние, как правило, действовали под недвусмысленным руководством НКВД и не имели собственной свободы движения.
В качестве сравниваемых регионов были задействованы Западно-Сибирский край, включая выделенные из него позднее Алтайский край и Новосибирскую область, а также Свердловская и Харьковская (Украина) области. Главным источником реконструкции и оценки массовых преследований для Алексея Георгиевича Теплякова (Новосибирск), Вадима Анатольевича Золотарева (Харьков) и Олега Леонидовича Лейбовича (Пермь) стали материалы следствия, протоколы допросов, очных ставок, свидетельских показаний, тексты обвинительных заключений и приговоров и другие документы судебных разбирательств 1939-1941 гг. и 1950-х гг. Военной коллегии Верховного суда СССР, военных трибуналов войск НКВД и прокуратуры в отношении сотрудников НКВД.
Авторы склоняются к тому, чтобы подчеркнуть централизованное и иерархическое управление тайной полицией в интересах достижения намеченных целей, и выдвигают на первое место давление на органы сверху. «Каратели в качестве действующих лиц» — как неотъемлемая составная и организующая часть системы — с определенной свободой действий и своими собственными интересами появляются, в особенности у О. Л. Лейбовича и В. А. Золотарева, только на периферии повествования1.
О роли в массовых преследованиях других государственных органов речь идет в трех статьях. Задачи сельских советов на основании документальных источников ряда регионов, особенно Калининской области и Алтайского края, исследуются в публикации Рольфа Биннера и Марка Юнге (Бохум). На первое место поставлен вопрос: в какой степени этот самый низший уровень управления советским государством был задействован в проведении операции по приказу № 00447? В результате для всех исследуемых регионов выяснено,
Относительно статей о роли НКВД см. в настоящем издании: Юнге М., Бонвеч Б., Биннер Р. Оперативный приказ № 00447: выполнение в провинции. Раздел 3 «"Обвинительный материал" против НКВД».
74

что сельсоветы и «деревенский актив», поддержанные кругом мелких благоприобретателей колхозной системы, сыграли активную роль при выборе жертв и тесно сотрудничали с органами НКВД. Вопрос о том, имели ли групповые интересы, личная вражда, интриги и слухи в ходе операции большее влияние на процессы, чем обычно, остался без ответа.
Александр Валерьевич Чащухин (Пермь) не смог установить прямо доказуемого участия государственных органов, таких, как прокуратура, советы, спецотделы и отделы кадров больших промышленных предприятий Прикамья Свердловской области, в проведении «кулацкой операции». Прокуратура, напротив, вплоть до самого низового уровня имела приказ в случаях жалоб консультировать органы НКВД. Однако описывать прокуратуру как ничем не проявившее себя учреждение, подчиненное НКВД, ни в коем случае недопустимо: в 1937 г. она резко повысила собственную репрессивную активность в отношении элит, а также в случаях громких уголовных преступлений. Автор не смог установить и персональной связи между списками «неблагонадежных» лиц, составленными советами в ходе подготовки к выборам, или списками уволенных, составленными отделами кадров, и людьми, осужденными тройками. Это свидетельствует в пользу предположения, что одно только социальное происхождение («кулак», «белый», бывший чиновник царских карательных органов или бывший священник и т. д.), отмеченное в списках отделов кадров и избирательных комиссий, само по себе не было достаточным основанием для передачи дела на рассмотрение тройки. Для того чтобы дело дошло до ареста, свою роль должны были сыграть, как показывают следственные дела, дополнительные факторы, такие, как (неоднократное) вызывающее политическое и социальное поведение, строптивость по отношению к властям и, предположительно, плохая работа. Кроме того, следует признать, что спецотделы имели дело преимущественно с высококвалифицированными рабочими, которые только в исключительных случаях подпадали под действие приказа № 004471.
Ирина Александровна Гридунова (Барнаул) занималась изучением последствий реабилитации, последовавшей сразу за массовыми операциями, которую Павел Шинский (Pavel Chinsky) характеризует как «ручеек»2. Согласно Гридуновой, в 1939-1941 гг.
1 По вопросу аналогичных подразделений в МТС ср.: Тепляков А. Г. Институт заместителей начальников политотделов по работе ОГПУ — НКВД в МТС и совхозах Сибири в середине 1930-х гг. // Урал и Сибирь в сталинской политике / под ред. С. Папкова, К. Тэраямы. Новосибирск, 2002. С. 173-185.
2 Chinsky P. Micro-histoire de la Grande Terreur. La fabrique deculpabilite а Гёге stalinienne. Paris, 2005. P. 135.
75

реабилитационная кампания проводилась вовсе не из гуманных соображений и не из желания утвердить в стране социалистическую законность. Первую часть своего тезиса она доказывает тем, что в 1939-1940 гг. было отменено только 0,35 % приговоров, т. е. один из каждых трехсот, вынесенных тройкой при УНКВД по Алтайскому краю1. В отношении второй части тезиса возможна дискуссия: не была ли эта реабилитационная кампания задумана как попытка своеобразной инвестиции в будущее более четко регулируемой законом карательной политики, которая на первом этапе потерпела неудачу, столкнувшись с реальностью, так как нарушения закона расследовались теми же средствами, с помощью которых они совершались? По мнению Гридуно-вой, главной задачей прокуратуры в 1939-1941 гг. было собрать компрометирующие материалы по фактам нарушения органами НКВД «социалистической» законности, указать тайной полиции таким образом ее прежнее место в системе власти, а вместе с тем освободить партию от ответственности за проведение репрессий и восстановить субординацию между ВКП(б) и НКВД. Рядовые сотрудники НКВД в общей сложности были подвергнуты символическим наказаниям.
Участие региональных организаций коммунистической партии в массовых преследованиях нашло свое отражение в двух работах. Анна Анатольевна Колдушко (Пермь) оценивает партийные материалы на районном уровне. Ее исследование носит традиционный характер. Массовые репрессии для автора в первую очередь означают преследования партийных кадров, т. е. элиты. При этом партия представлена исключительно как жертва всеобъемлющих репрессий и объект мелочной опеки со стороны НКВД. Тем не менее она констатирует, что (бывшие) члены партии только в исключительных случаях были осуждены в рамках самой значимой репрессивной акции — по приказу № 004472.
Ирине Евгеньевне Смирновой (Донецк) единственной удалось в своей работе на документах Донецкой областной партийной организации показать двойственное положение партии — и как жертвы, и как карателя. Партия стала карателем тогда, когда восприняла «кулацкую операцию» как единственную возможность обновления общества, превращения его в нечто стерильно чистое. Она выступила как активное звено при организации операции, создавая необходи
Без дел из Горно-Алтайска и без дел, подготовленных милицией. Анализ следственных дел немногих осужденных членов партии не предпринимался.
76

мую атмосферу для преследования целевых групп приказа, тем более что тесная взаимосвязь между партией, НКВД и милицией ни в коей мере не пострадала, как это утверждалось, начиная с 1939 г. Помимо этого, партийные ячейки в НКВД и милиции вплоть до самого низа были непосредственно вовлечены в планирование и проведение «кулацкой операции».
Третий и последний раздел включает в себя подведение статистических итогов «кулацкой операции», а также исследования, выполненные в жанре «микроистории». В статистическом отношении сравниваются три региона: Алтайский край, Новосибирская и Донецкая области.
Сергей Андреевич Панков (Новосибирск) на основе протоколов тройки УНКВД по Новосибирской области выявил полное число репрессированных до конца декабря 1937 г. и установил существенную разницу между местными данными и цифрами московской статистики. Он восполнил имевшийся статистический пробел в действиях тройки между 5 октября и 13 ноября 1937 года1.
Обширные статистические материалы обработали Галина Дмитриевна Жданова (Барнаул) и Владимир Николаевич Никольский (Донецк). Критически переосмыслив источники, они реконструировали число жертв операции по приказу № 00447 и пришли к аналогичному с С. А. Папковым выводу: доверять репрессивной статистике центральных органов НКВД можно в ограниченной степени. Представленный авторами статистический материал впервые публикуется в детализированной и дифференцированной форме, с указанием состава групп жертв и циклов репрессий. Согласно исследованию Г. Д. Ждановой, приказ № 00447 в Алтайском крае ощутимо затронул простое сельское население в работоспособном возрасте. Наибольшее число жертв, приговоренных к ВМН, пришлось на интеллигенцию, духовенство, лиц иностранного происхождения и членов партий, составлявших ранее конкуренцию большевикам. В. Н. Никольский публикует дополнительный статистический материал в целом по Украине, к примеру, о том, какие отрасли народного хозяйства представляли жертвы операции. Преследования в целом отображают структуру разных областей, хотя «кулацкая операция» сохраняла свою очевидно выраженную «сельскую» направленность и в индустриальных районах. Дополнительно для Украины, управлявшейся приказами центра, необходимо еще установить смещение
1 13 ноября 1937 г. первый раз официально появляется обозначение «тройка УНКВД Новосибирской области». До этого применялось обозначение «тройка УНКВД Западно-Сибирского края».
77

основного направления репрессий на преследование «националистов» и экстремальное ужесточение вынесенных приговоров. В отношении Алтайского края этого не требуется. Причины же подобного развития операции или этих дивергенций должны быть еще раз проверены.
Исследования в рамках «микроистории» были проведены в отношении трех районов Западно-Сибирского края, Калининской и Свердловской областей. В этих статьях главным образом исследуется процесс формирования целевых групп операции на районном уровне, а также репрессивные методы местных органов НКВД и милиции. Сергей Андреевич Панков (Новосибирск), Сергей Андреевич Шевырин (Пермь) и Елена Юрьевна Виноградова (Тверь) сначала единодушно показали в целом критическую экономическую и социальную ситуацию, сложившуюся в исследуемых районах и деревнях, вину за которую необходимо было возложить на «козлов отпущения». Это послужило отправной точкой для изображения «кулацкой операции» как мероприятия, компенсирующего грубые структурные, экономические и политические ошибки партии и государства и позволяющего НКВД, милиции и местным партийно-государственным элитам насильственным способом устранять критиков режима и недовольных, тунеядцев и пьяниц, уголовников и нарушителей спокойствия — всех так или иначе неблагонадежных лиц. У С. А. Папкова речь идет даже о «прагматическом» выборе жертв. При этом, как убедительно показывают авторы, в ходе операции была широко открыта дверь для сведения личных счетов и столкновения групповых интересов. Причины арестов и осуждения варьируются во всех районах в зависимости от целевых групп операции и структуры районов, но и здесь наблюдается целый «букет» факторов. Как правило, имела место комбинация неправильного поведения на рабочем месте, усугублявшаяся неблагоприятным социальным происхождением, политическим или идеологическим диссидентством и социальной девиацией. На основании минимальных критериев оформления следственных дел (показания свидетелей, справки сельских или городских советов и немногочисленные доносы агентуры) для районных отделов НКВД открывались широкие возможности для манипуляций и пополнения следственного материала, при этом большинство дававших показания свидетелей были выдвиженцами и советскими активистами.
Именно последние примеры еще раз показывают, какой длительный путь проделывал приказ из Москвы до его осуществления в отдаленной сибирской деревне и каким модификациям он при этом подвергался. Но они также свидетельствуют, что, несмотря
78

на все это, приказ доходил до мест и там выполнялся. В целом же здесь завершается описание «диалога» между «верхами» и «низами», который наряду с общими явлениями подобного процесса также подчеркивает и специфическую сущность Советского Союза при Сталине.
* * *
Вместе с участниками проекта мы хотим поблагодарить тех, без чьей неустанной помощи проект не мог быть осуществлен:
в Барнауле — Григория Николаевича Безрукова, Василия Федоровича Гришаева, Николая Ивановича Кудряшова, Наталию Юрьевну Мерцалову, Наталию Ивановну Разгон;
в Бохуме — Марию Браукхофф (Maria Brauckhoff), Паулу Пор-бек (Paula Porbeck), Ширин Шнир (Shirin Schnier), Евгению За-вытска (Evgenja Savytska), Беату Яспер-Воловников (Beate Jasper-Volovnikov), Сюзанну Вирт (Susanne Wirth), Андрия Зубовникова (Andriy Zubovnikov);
в Казани — Алексея Ф. Степанова;
в Кемерово — Владимира Васильевича Белинова, Ольгу Александровну Юдину, Анатолия Анатольевича Лопатина, Светлану Васильевну Омеличкину, Елену Николаевну Ручинскую, Сергея Николаевича Терехина, Анатолия Владимировича Виноградова, Юрия Александровича Захарова, Елену Петровну Здвижкову;
в Киеве — Виктора Павловича Астрелина, Владимира Дмитриевича Говоруна, Валентину Ивановну Носер, Ирину Анатольевну Беленок, Сергея Тарасенко, Сергея Анатольевича Кокина, Сергея Николаевича Богунова, Георгия Витальевича Смирнова;
в Москве — Геннадия Аркадьевича Бордюгова, Валерия Авгус-товича Брун-Цехового, Андрея Владимировича Доронина, Матиаса Уля (Matthias Uhl), Коринну Кур-Королев (Corinna Kuhr-Korolev), Сергея Валерьевича Кудряшова, Ларису Александровну Роговую, Бригитту Циль (Brigitte Ziehl);
в Твери — Виктора Александровича Феоктистова, Виктора Прокофьевича Гаврикова, Любовь Николаевну Антонову, Андрея Андреевича Луговкина. Сердечная благодарность также всем, не упомянутым здесь по имени.
Свою благодарность мы хотим выразить редактору Людмиле Сергеевне Макаровой, а также рецензентам Андрею Ивановичу Савину и Алексею Георгиевичу Теплякову за их многочисленные замечания.
Перевод немецких текстов осуществлял Андрей Иванович Савин (Новосибирск).
79

Мы признательны за бесконечное терпение и содействие в подготовке и издании нашей книги немецкому фонду им. Фрица Тис-сена (Fritz-Thyssen-Stiftung) и Германскому историческому институту в Москве.
Марк Юнге, Бернд Бонвеч, Рольф Биннер

1. ЖЕРТВЫ

«КУЛАКИ»
В. Н. Разгон (Барнаул)
РЕПРЕССИИ ПРОТИВ БЫВШИХ «КУЛАКОВ» В АЛТАЙСКОМ КРАЕ В 1937-1938 гг.
1. Слепой террор или целенаправленная акция
В исторической литературе сложилось два основных подхода к оценке Большого террора 1937-1938 гг. Один исходит из представления о нем как слепом, бессистемном и безадресном, не выбирающем своих жертв; другой же подход состоит в том, что Большой террор представлял собой целенаправленную репрессивную акцию в отношении определенных «социально враждебных групп» и «элементов»1. Вместе с тем исследователи, рассматривающие Большой террор как целенаправленную акцию, расходятся в вопросе о его причинах. Часть авторов солидарна в том, что советское руководство воспринимало ситуацию, имевшую место в 1937-1938 гг., как предвоенную и поэтому репрессии были обращены против тех социальных элементов населения, которые режим в связи с растущей военной угрозой рассматривал в качестве потенциальной «пятой колоны»2. Часть же исследователей полагает, что террор имел не только краткосрочную репрессивную функцию, вызванную военной угрозой, а должен был служить целям социальной инженерии, являться инструментом социальной технологии, выступить в качестве последней фазы социальной чистки, за которой открывались возможности для построения основанного на бесклассовой идиллии коммунистического общества3.
1 Подробнее об этом см.: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М., 2003. С. 205-216; Ilic М. The Great Terror in Leningrad: A Quantitative Analysis // Europe-Asia Studies. 2000. Vol. 52. №8. P. 1515-1517.
2 См.: Khlevniuk O. Stalinism and the Stalin Period after the «Archival Revolution» // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. Vol. 2. № 2. P. 324.
3 Папков С. А. Сталинский террор в Сибири, 1928-1941. Новосибирск, 1997. С. 175; Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 244-245.
82

Некоторые авторы обращают внимание и на экономические факторы Большого террора1. Несмотря на явные экономические успехи первых пятилеток, в народном хозяйстве обозначились «узкие места»: срывы и спад производства в химической и энергетической отраслях, аварии на транспорте, кризис в сельском хозяйстве, вызванный неэффективностью переживавшей стадию становления колхозной системы и перекачкой финансовых средств из сельского хозяйства в промышленность для обеспечения планов ускоренной индустриализации. И городское, и сельское население проявляло недовольство сложившимся дефицитом промышленных потребительских товаров и перебоями с поставками продовольствия. Разворачивая террористическую операцию, власти преследовали цель «списать» экономические трудности на вредительскую деятельность антисоветских и социально враждебных элементов. В текстах решения Политбюро ЦК от 2 июля 1937 г. и оперативного приказа народного комиссара внутренних дел № 00447 от 30 июля 1937 г., в рамках реализации которых и проводилась массовая репрессивная акция, именуемая в исторической литературе Большим террором, указывалось, что именно социально враждебные элементы «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности»2.
Углубить и конкретизировать представление о социальных и экономических факторах Большого террора может обращение к материалам судебно-следственных дел репрессированных. Наиболее многочисленную группу репрессированных в процессе реализации приказа № 00447 составили бывшие кулаки, не случайно в документах того времени эту репрессивную акцию называли «кулацкой» операцией. Особенно значительным удельный вес репрессированных по целевой группе «бывшие кулаки» был в сельскохозяйственных регионах страны. К таковым относился и Алтайский край, где осужденные специально созданным для выполнения операции внесудебным репрессивным органом — тройкой УНКВД по Алтайскому краю — по категории «бывшие кулаки» составили 73,2 % от общего числа репрессированных (согласно подсчетам, сделанным по протоколам тройки, заседавшей с 30 октября 1937 г. по 15 марта 1938 г., - 8 924 из 12 195 чел.3).
Гвоздкова Л. И. История репрессий и сталинских лагерей в Кузбассе (30-50-е гг.).
Кемерово, 1997. С. 185. 2
Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927-1939. Документы и материалы: В 5 т. 1927-1939. Т. 5. Кн. 1. М, 2004. С. 319.
Отдел спецдокументации управления архивного дела Алтайского края (далее — ОСД УАД АК). Ф. Р. 2. Оп. 5. Д. 1-354; Отдел реабилитации и архивной информации ИЦ при ГУВД Алтайского края. Ф. 16. Архивная коллекция протоколов заседаний тройки при УНКВД по АК.
83

Этот процент несколько завышен, так как итоговая цифра включает осужденных тройкой при НКВД по общеуголовным статьям только за 1937 г., поскольку соответствующие протоколы с литерой «У» за 1938 г. не обнаружены в архиве ГУВД Алтайского края, где они находятся на хранении. Не учтены сведения по Ойротскому оперсектору, по которому мы не располагаем данными о разделении осужденных по категориям: на кулаков, уголовников, другие контрреволюционные элементы1.
Несколько иные сведения содержатся в сводке № 33 ГУГБ НКВД об арестованных и осужденных на основании приказа НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 г., в которой приведены сведения на 1 марта 1938 г. Согласно этой сводке, по Алтайскому краю тройкой было осуждено 12 183 чел., в том числе бывших кулаков — 6 251, или 51,3%. Если даже руководствоваться этими данными, то процент кулаков среди репрессированных на Алтае был выше, чем в целом по стране, — 43,1 %2.
Нами были изучены архивно-следственные дела на 290 чел., репрессированных как «бывшие кулаки». Дела эти рассматривались на заседаниях тройки при УНКВД по Западно-Сибирскому краю (до образования тройки УНКВД по Алтайскому краю она рассматривала дела по оперсекторам, отошедшим в образованный Алтайский край) в августе 1937 г. и тройки при УНКВД по Алтайскому краю в октябре, ноябре 1937 г. и марте 1938 г. Эти дела были отобраны путем 10-процентной механической выборки из общей совокупности дел на «кулаков», персоналии которых выявлялись по электронной базе данных отдела спецдокументации управления архивного дела администрации Алтайского края и протоколам заседаний тройки УНКВД по Алтайскому краю3.
Анализ содержания данного комплекса судебно-следственных дел, и прежде всего содержащихся в них реабилитационных материалов — анкет, справок, показаний осужденных и свидетелей, справок из райисполкомов, сельсоветов и архивов, на основании которых в ходе пересмотра дел в 1939-1941 гг. и реабилитационных мероприятий, проводившихся в 1950-1960-е гг., уточнялось социальное происхождение репрессированных, — показывает, что около 40 % от всех
1 С учетом данных по Ойротскому оперсектору общее число осужденных Алтайской тройкой составляет 14 876 чел. (см. статью Г. Д. Ждановой в настоящем сборнике). Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 2. М., 2005. С. 60.
3 Алтайский край относится к тем немногочисленным регионам, где архивно-следственные дела переданы из архива бывшего КГБ на государственное хранение — в специально созданный при управлении архивного дела администрации Алтайского края отдел спецдокументации, что повышает научную ценность изучения данного комплекса архивно-следственных документов.
84

репрессированных в 1937-1938 гг. по целевой группе «бывшие кулаки» составили лица, не раскулачивавшиеся и не лишавшиеся избирательных прав в период коллективизации, т. е. кулаками фактически не являвшиеся: их принадлежность к этой социальной группе была сфальсифицирована работниками НКВД в ходе следствия.
Среди тех, кто действительно раскулачивался (и этот факт подтвержден показаниями свидетелей или архивными справками во время реабилитации), примерно 2/3 составляли кулаки — главы до-мохозяйств на момент раскулачивания и 1/3 — несовершеннолетние или совершеннолетние, но не отделенные дети (сыновья), которые раскулачивались и часто оказывались в ссылке вместе с родителями. В следственных делах дети кулаков проходят в основном как бежавшие из мест ссылки (для кулаков с Алтая — это Нарым), что отражает восприятие ими ссылки на поселение как незаслуженного наказания, платы за «грехи отцов» и свидетельствует об их попытках посредством побега изменить свою судьбу.
Среди тех, кто не подвергался раскулачиванию, тоже есть дети кулаков, выделившиеся из отцовских хозяйств еще до начала коллективизации и по показателям своей хозяйственной состоятельности под раскулачивание и лишение избирательных прав не попавшие. Они составляют 1/5 часть от общего числа тех, кто был репрессирован в 1937-1938 гг. по «кулацкой категории», но в действительности раскулачиванию не подвергался. Безусловно, эта группа — отделившихся кулацких детей — создавала широкую социальную основу для репрессий, поскольку дети кулаков рассматривались инициаторами и проводниками репрессий как «враги по рождению», чья социальная враждебность советскому строю была заложена чуть ли не на генетическом уровне1. Показательной в этой связи является справка от 27 января 1938 г. Ново-Петровского сельсовета Панкрушихинского района на арестованного органами НКВД Д. Ф. Истомина: «Его отец потомственный кулак. Его дед Михаил служил псаломщиком. Они имели по несколько двухэтажных домов. Но сын сейчас Истомин Дмитрий Федорович, как его не учи, как не перевоспитывай, он все в лес глядит. Одним словом, потомственные кулаки»2.
Судя по протоколам и судебно-следственным делам, рассматривавшимся тройкой при УНКВД по Алтайскому краю, аресты отделившихся детей кулаков, которые официально не подвергались раскулачиванию и лишению избирательных прав, становятся мас
В группу риска входили и те, кто был связан с раскулаченными более отдаленной степенью родства, — племянники, зятья и т. п. Такие родственные связи часто отражались в материалах следствия в качестве компрометирующих обвиняемого сведений. 2
Справка Ново-Петровского сельсовета Панкрушихинского района на Д. Ф. Истомина от 27 января 1938 г. // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 5116. Т. 2. Л. 56.
85

совыми с ноября 1937 г., после того как были репрессированы более «социально опасные элементы»: бывшие кулаки, освободившиеся из мест заключения после отбытия срока по приговорам, вынесенным тройками, действовавшими в период коллективизации, или в результате досрочного освобождения по амнистии или за «ударный труд»; кулаки и их дети, бежавшие из мест ссылки (такие побеги участились после принятия Конституции 1936 г.), и спецпоселенцы.
В целом даже за вычетом отделившихся детей кулаков, которые хотя и не раскулачивались, но воспринимались властью как потенциально враждебный элемент и в силу этого являлись социальной базой для рекрутирования жертв террора, около 40 % от всех осужденных по категории кулаков составили лица, не являвшиеся кулаками или детьми кулаков, не раскулачивавшиеся и не лишавшиеся избирательных прав (в ходе реабилитационных мероприятий было установлено, что они происходили из середняков или бедняков): их принадлежность к этой социально враждебной группе была сфальсифицирована в процессе следствия.
Возможность для произвольного обращения с данными о социальном происхождении при проведении репрессивной кампании была заложена уже в самом тексте приказа № 00447. В разделе, где устанавливались контингенты, подлежащие репрессии, в числе прочих указывались также «кулаки, скрывшиеся от раскулачивания, которые ведут антисоветскую деятельность»1. Поэтому в справках сельсоветов, выдаваемых по требованию следователей НКВД, социальное происхождение арестованных нередко определялось такими терминами, как «невыявленный кулак», «недовыявленный кулак», «неразоблаченный кулак», «кулак, укрывшийся в колхозе» и т. п.
По мере развертывания операции, с исчерпанием заранее составленных списков и агентурных разработок, число репрессированных, в отношении которых данные о социальном происхождении фальсифицировались (в обвинительных заключениях и приговорах тройки они проходили как кулаки, а в ходе реабилитационных проверок выяснялось, что они происходят из середняцко-бедняцкой прослойки), возрастало: среди тех, чьи дела рассматривались тройкой с 5 по 18 августа 1937 г., таковых было 24 %, в конце октября-ноябре 1937 г. — 30 %, а на завершающем этапе работы тройки, 14 и 15 марта 1938 г., — около 70 %.
О том, что данные о принадлежности к основной целевой группе приказа — кулакам — фальсифицировались в ходе следствия, свидетельствуют показания причастных к этому должностных лиц, данные ими в ходе реабилитационных мероприятий. По свидетельству
Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР № 00447 от 30 июля 1937 г. // Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «Большим». С. 85.
86

сотрудника краевого управления НКВД Н. Л. Баева (1939 г.), во время «кулацкой операции» «имело место огульное приписывание кулацкого соцпроисхождения, поскольку сотрудники НКВД гнались за количеством»1. В реабилитационных материалах архивно-следственных дел отложились и многочисленные свидетельства бывших председателей и секретарей сельсоветов о том, что справки об имущественном положении и социальном происхождении арестованных писались ими под диктовку сотрудников НКВД2. Так, секретарь Ненинского сельсовета Солтонского района Р. показывал на допросе, проводившемся в 1940 г. в рамках пересмотра одного из следственных дел, по которому в 1937 г. были осуждены 32 чел., что «справки и характеристики писались мною по указанию председателя сельсовета Леонтьева и сотрудников милиции [...] по их указанию нужно было писать в справках и характеристиках, что все эти люди кулаки (курсив мой. — В. Р.), занимались вредительством и антисоветской агитацией, саботировали в выполнении плана хлебозаготовок, эти сотрудники говорили, что раз они арестованы, значит, враги народа, а поэтому так нужно писать, несколько написанных мною справок, которые соответствовали действительности, они рвали и давали задание написать новые, говоря, что такие справки и характеристики не нужны [...]»3. В результате в справках, выданных сельсоветами Солтонского района в 1937 г., 30 из 32 арестованных значились как кулаки. А в ходе проверки, проведенной в 1940 г. в рамках следственных мероприятий по пересмотру этого дела, было установлено, что из 32 арестованных кулацкое происхождение имели лишь 8 чел. — 5 кулаков и 3 сына кулаков, а остальные происходили из середняков и бедняков — соответственно 21 и 3 чел.4 Из 28 чел., проходивших в 1938 г. по делу о повстанческой организации в с. Рогозиха Павловского района, как показала проверка, проведенная прокуратурой
1 Заявление сотрудника УНКВД по Алтайскому краю Баева секретарю Алтайского крайкома ВКП(б) (февраль 1939 г.) // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 5700. Т. 8. Л. 265.
См. протоколы допросов: председателя Бурановского сельсовета Тогульско-го района С. М. Кузменкова (1940 г.) // Там же. Д. 7463 Л. 109; секретаря Сидоров-ского сельсовета Романовского района И. П. Воробьева (1958 г.) // Там же. Д. 6352. Т. 3. Л. 39-40; секретаря Камышенского сельсовета Родинского района М. Ф. Щитова (1958 г.) // Там же. Д. 6574. Л. 198; председателя Родинского сельсовета одноименного района Д. А. Чернусь(1958 г.) //Там же. Д. 6125. Т. 2. Л. 31 и др.
Протокол допроса бывшего секретаря Ненинского сельсовета Солтонского района Р. от 24 мая 1940 г. // Отдел реабилитации и архивной информации ИЦ при ГУВД АК. Ф. 9. Оп. 29 л/с. Д. 576. Л. 9.
4 Заключение по материалам расследования о фальсификации следственных документов на начальника 2-го отделения 2-го отдела УНКВД по Алтайскому краю В. А. Меринова от 16 августа 1940 г. // Там же. Л. 151.
87

в 1940 г., только 5 чел. лишались ранее избирательных прав и раскулачивались, хотя в обвинительном заключении, по которому они были осуждены в 1938 г., почти все они значились как кулаки1. Подобные же проверки, проводившиеся следователями прокуратуры по делу о контрреволюционной организации в селах Ново-Ильинского сельсовета Хабаровского района, выявили приписывание кулацкого происхождения 12 из 18 осужденных; по делу об антисоветской группе в Славгородском районе (Д. И. Брага и другие) — 16 из 17 осужденных; по делу о ровсовской организации в Алтайском районе — 4 из 8 чел.; по делу о контрреволюционной организации в Благовещенском районе (Е. Л. Иванков и другие) 14 из 18 чел. (проверка 1959 г.); по делу о контрреволюционной группе в Ново-Киевском районе (Колесник С. Т. и другие) — 8 из 8 чел. (проверка 1960 г.)2.
Можно высказать предположение, которое, впрочем, нуждается в подтверждении сравнительно-региональными исследованиями, что Алтайский край относился к тем территориям, где фальсификация кулацкого происхождения приобретала наибольшие масштабы, так как, во-первых, кулацкий элемент здесь в значительной степени был «изъят» органами НКВД еще до «кулацкой операции» — в ходе разоблачения «заговора в сельском хозяйстве» (1933 г.) и «ровсовской» операции (и в том и в другом случае бывшие кулаки составляли значительный контингент репрессируемых3); во-вторых, в связи
1 ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 7547. Л. 346-368, 674-680.
2 Там же. Д. 7218. Л. 370; Д. 8099. Л. 290; Д. 7203. Л. 274; Д. 9037. Л. 201 и др.
3 По делу о заговоре в сельском хозяйстве в Западно-Сибирском крае были осуждены 2 092 чел., при этом наибольшее число репрессированных, естественно, приходилось на сельскохозяйственные территории, и прежде всего районы, вошедшие в 1937 г. в Алтайский край, — 1 144 чел. (Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т. 2. 1931-1936. Барнаул, 1999. С. 9-10). Операция по разоблачению отделов белогвардейско-монархической организации РОВС в Западной Сибири началась еще до «кулацкой операции» и проводилась затем параллельно с нею. Всего алтайская и новосибирская тройки и предшествующая им тройка по Запсибкраю приговорили в 1937 г. «по РОВСу» 29 528 чел. (Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 597). Более половины всех осужденных в рамках «ровсовской» операции были кулаки и спецпереселенцы (по данным на 4 октября 1937 г., 4 345 чел. из общего числа 8 047 чел.) (Там же. Л. 257-258). О том, что существовала установка на привлечение по этому делу бывших кулаков, свидетельствуют работники НКВД, допрашивавшиеся в ходе следствия в отношении наиболее активных участников репрессивной акции, привлеченных к ответственности после ее окончания. Так, по показаниям сотрудника краевого управления НКВД Г. С. Каменских (1939 г.), работавшего в период проведения «ровсовской» операции в Бийском районе, здесь были составлены списки членов местной ровсовской организации на 1 100 чел.: «[...] когда исчерпаны были все агентурные разработки, были посланы по производствам и сельсоветам люди, выявлявшие кулаков, и их арестовывали и присоединяли к "ровсовской" организации». См.: Протокол допроса Г. С. Каменских от 12 мая 1954 г. // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 10210. Л. 115-118.
88

с образованием Алтайского края местным работникам НКВД был выдан дополнительный лимит на репрессии, который также покрывался главным образом за счет репрессий «кулаков».
Хотя на Алтае процент раскулаченных крестьянских хозяйств в период коллективизации был более значительным, чем в среднем по Сибири (в ряде районов раскулачивалось до 10 % крестьянских хозяйств1), подавляющая часть их была выслана в северные районы. В Сибирском крае, например, к 15 марта 1930 г. состояло на учете 75 тыс. кулацких хозяйств. Из них в 1930 г. заключены в тюрьмы и лагеря 10,5 тыс. чел., высланы в необжитые районы — 16 тыс. семей. Остальные были отнесены к третьей категории и должны были быть расселены в пределах районов и округов прежнего проживания — в специальных поселках за пределами коллективных хозяйств. Однако фактически такие поселки на Алтае создавались только для кулаков, высылаемых сюда из европейской части страны. В 1931 г. раскулачивание осуществлялось уже без выделения третьей категории, и основная часть кулаков, отнесенных к этой третьей категории в 1930 г., в 1931 г. была выслана в Нарымский край. Всего из Западно-Сибирского края в 1931 г. выслали в северные районы более 46 тыс. семей, т. е. подавляющая часть кулаков в течение 1930-1931 гг. оказалась в ссылке или в лагерях. К началу 1932 г. в кулацких списках во всех районах Западно-Сибирского края значилось 9,5 тыс. хозяйств, на 1 мая 1933 г. — 5,4 тыс. хозяйств2.
Уже на первом этапе операции были арестованы лица, на которых у органов НКВД имелись агентурные разработки; бывшие кулаки, вернувшиеся из лагерей после отбытия заключения по приговорам, вынесенным тройками в период коллективизации (они состояли на спецучете в органах НКВД); кулаки, бежавшие из мест ссылки; спецпоселенцы. Затем настала очередь тех, кто раскулачивался, но избежал высылки в северные районы, «самораскулачившихся», отделившихся детей кулаков и т. д. Во многих случаях этих категорий могло не хватать для выполнения установленных лимитов на аресты, что порождало практику «приписывания» кулацкого происхождения.
Фабрикация следственных дел на «кулаков» становилась особенно масштабной, когда репрессивная кампания набирала наибольшую динамику, — в период объявления о завершении операции: в ноябре-декабре 1937 г. и марте 1938 г.; массовыми арестами подкреплялись также направлявшиеся в Москву запросы на повышение лимитов.
Скабелкин П. Я. Страницы истории Панкрушихинского района. Барнаул, 2000.
С. 78; Зональный район. История, люди и судьбы. Барнаул, 2003. С. 683-686. 2
Политика раскрестьянивания в Сибири. Вып. 1. Этапы и методы ликвидации крестьянского хозяйства. 1930-1940 гг. / под ред. В. А. Ильиных, О. К. Кавцевич. Новосибирск, 2000. С. 12-16.
89

Конкретная практика осуществления репрессивной операции в Алтайском крае содержала и множество частных случаев эскалации террора, порождавшей массовые приписки кулацкого происхождения. Только во время своего посещения Солтонского района в ноябре 1937 г., куда он приезжал для встречи с избирателями как кандидат в депутаты Верховного Совета СССР, начальник краевого управления НКВД С. П. Попов дал указание работникам местного отдела НКВД арестовать в районе в течение одной ночи до 300 чел. Как свидетельствовал в 1954 г. один из участников этой акции, бывший сотрудник райотдела НКВД Чупин, «в большинстве своем из числа этого количества арестовывали середняков и бедняков, в сельсоветах на них брали справки о том, что они — кулаки, [они] лишались избирательных прав и выселялись в Нарым»1. Довольно часто данные о социальном происхождении фальсифицировались и при организации крупных групповых процессов, в частности по принявшим массовый характер в Алтайском крае делам о контрреволюционной эсеровской организации, многочисленные филиалы которой местные работники госбезопасности вскрывали в различных районах края2.
Установление факта массовой «приписки» арестованным «кулацкого происхождения» не означает, что мы отвергаем версию о целенаправленности террора, поскольку изучение архивно-следственных дел показывает, что наряду с целевыми группами террора, прямо обозначенными в приказе № 00447, имелись и группы населения, которые можно обозначить как группы риска: они не совпали с целевыми группами приказа, но из них в ходе проведения репрессивной операции с высокой степенью регулярности рекрутировались жертвы террора.
2. Группы риска как социальная база для репрессий
Одну из таких групп составили лица, уже имевшие судимость и освободившиеся после отбытия наказания в исправительно-трудовых лагерях. В основном это были крестьяне, осуждавшиеся в конце 1920-х — первой половине 1930-х гг. за невыполнение налоговых обязательств или кражу колхозного хлеба, преимущественно по статье 61 УК и закону от 7 августа 1932 г. После отбытия наказания или досрочного освобождения они вновь арестовывались в 1937-1938 гг. и предавались суду троек. По подсчетам, сделанным нами на основе
1 Протокол допроса сотрудника Солтонского РОМ НКВД Чупина от 17 декабря 1939 г. // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 4637. Л. 215.
2 Следственные дела по обвинению участников контрреволюционной эсеровской организации в Рубцовском районе (ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 1896. Т. 1-4), Каменском районе (Д. 4136. Т. 1-2), Панкрушихинском районе (Д. 4304), Кытмановском районе (Д. 6070), Солонешенском районе (Д. 4692) и др.
90

материалов архивно-следственных дел, среди всех репрессированных по социальной категории «бывшие кулаки», ранее судившиеся или находившиеся под следствием, составляли около 40 %, а среди тех, чья принадлежность к кулачеству была сфальсифицирована следователями, этот процент достигал 58 %. Однажды проявившие нелояльность к власти, они и в дальнейшем воспринимались ею как социально враждебный элемент1.
Еще одной социальной группой риска были крестьяне-единоличники. Хотя единоличники не назывались в тексте приказа в качестве отдельной целевой группы, тем не менее они составили 7,5 % от общего числа репрессированных алтайской тройкой по целевой группе «кулаки». В ряде случаев единоличники осуждались целыми группами. Так, на заседании тройки 24 ноября 1937 г. рассматривалось дело о контрреволюционной кулацкой организации, действовавшей в селах Камышенка и Александровка Родинского района. Из 12 чел., осужденных тройкой по этому делу, 10 были единоличниками. Представители сельской администрации, подавшие на них справки в райотдел НКВД, исходили из того, что это были люди со сложившимся антиколхозным мировоззрением, чуждые колхозному строю. По определению секретаря местного сельсовета, «все эти лица считались людьми, не желавшими распроститься со старым единоличным образом жизни»2. Насильственным устранением единоличников террор способствовал ликвидации остатков нежелательных экономических структур и, следовательно, упрочению колхозного строя, окончательному завершению процесса коллективизации.
В ходе репрессивной кампании 1937-1938 гг. объектом репрессий стали и маргинальные слои населения — лица без определенных занятий и определенного места жительства: они составили 5 % от общего числа репрессированных по категории «бывшие кулаки».
Таким образом, можно констатировать, что помимо целевых групп, обозначенных в приказе № 00447, в ходе проведения репрессивной операции обозначились и социальные группы риска (по тер
Правда, необходимо отметить, что сведения о прежней судимости, указанные в анкете или обвинительном заключении, тоже могли быть припиской. Так, осужденный В. в своей жалобе на имя Прокурора СССР в 1939 г. писал, что «следователь насильно мне навязывал вторую судимость, о которой мне не снилось и во сне, что я якобы был еще сужден до этого, а кем и когда так он мне и не сказал [...]» (Прошение В. Верховному прокурору СССР о пересмотре дела от 28 сентября 1939 г. // ОСД УАД АК. ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 17746. Л. 21). В анкету арестованного следователь действительно внес запись о том, что В. в 1930 г. был осужден на два года за саботаж хлебозаготовок
по ст. 61 УК РСФСР. 2
Протокол допроса бывшего секретаря Камышенского сельсовета Родинского района Щ. (1958 г.) // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 6574. Л. 197.
91

минологии работников НКВД, они происходили из «социально близкой» к кулакам прослойки1), представители которых на основании фальсифицированных данных — справок и характеристик, составленных в сельсоветах и правлениях колхозов под диктовку следователей НКВД; «признаний», выбитых физическими истязаниями или угрозами пыток, — включались в целевые группы репрессий; в рассматриваемом нами случае — в категорию «бывших кулаков». Хотя окончательные выводы о том, насколько велика была эта социальная зона риска, могут дать дальнейшие исследования по другим целевым группам и другим регионам, все-таки можно предположить, что наличие социальных групп риска способствовало эскалации террора и во многом придавало ему массовый характер.
Нередко кулацкое происхождение приписывалось и тем арестованным, которые репрессировались за то, что имели какие-то иные темные пятна в биографии (часть из них входила в другие контингенты, определявшиеся приказом как подлежавшие репрессии): состояли ранее в партиях эсеров, анархистов и других «контрреволюционных» партиях, исключались из ВКП(б) (исключенные из компартии как «социально чуждые» и за «искривление линии партии» составили 5,2 % от числа осужденных по кулацкой категории — 15 из 290 чел.), служили в белой армии (служба в колчаковской армии отмечена в анкетах 11 % осужденных по категории «бывшие кулаки» — у 32 из 290 чел.), принимали участие в крестьянских восстаниях в период военного коммунизма и коллективизации (6,9 % — 20 из 290 чел.).
Часть отнесенных в ходе следствия к целевой группе «кулаки», таковыми в действительности не являвшихся, могла быть арестована на основании имевшихся у работников НКВД агентурных материалов, в которых могли содержаться сведения об их антисоветских и антиколхозных высказываниях, подпадающих под статью 58-10 об «антисоветской агитации». О количестве таких арестов, обоснованных агентурными разработками, трудно судить определенно, поскольку при поступлении архивно-следственных дел из ведомственного архива ФСБ на государственное хранение документы, содержащие сведения об оперативно-розыскных мероприятиях, не передавались.
3. Экономические факторы репрессий
Выше уже отмечалось стремление властей «списать» возникшие в годы первых пятилеток экономические трудности — срывы в выполнении плановых заданий, аварии в промышленности и на транспорте, кризис в сельском хозяйстве, дефицит товаров и продовольствия — на вреди
1 Протокол допроса сотрудника Солтонского РОМ НКВД Чупина от 17 декабря 1939 г. // ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 4637. Л. 214.
92

тельскую и диверсионную деятельность социально враждебных групп и элементов, против которых была развернута кампания террора.
О том, что Большой террор был обусловлен не только социальными, но и экономическими факторами, свидетельствует массовый характер обвинений во вредительской и диверсионной деятельности, которые предъявлялись подследственным в ходе репрессивной акции, проводившейся в рамках выполнения приказа № 00447. По рассматриваемой нами категории «бывшие кулаки» это были обвинения в хищении, порче и поджоге колхозного имущества, подрыве трудовой дисциплины и разложении колхозов, злонамеренной организации падежа скота и пр. В изученных нами архивно-следственных делах обвинения во вредительстве и диверсионной деятельности (пункты 7,9, 14 ст. 58 УК) содержатся почти в 40 % обвинительных заключений. Часто они предъявлялись наряду с обвинениями в антисоветской агитации и участии в контрреволюционных организациях (пункты 2,10,11 ст. 58 УК). При этом чаще всего «вредительством» объявлялись упущения в хозяйственной деятельности: поломка сельскохозяйственной техники, падеж скота из-за бескормицы или эпизоотии, срыв посевной кампании из-за непогоды или нехватки семенного материала и т. п.1
С самого начала операции работников НКВД, занимавшихся сбором компрометирующих сведений для составления списков подлежащих репрессии, руководство нацеливало на включение в них тех, кто допускал «антиколхозные проявления». Бывший начальник Алтайского райотдела НКВД Л. И. Иванов, назначенный на эту должность в конце 1937 г., а в начале операции занимавший должность помощника оперуполномоченного Бийского РО НКВД, свидетельствовал в 1956 г.: «В начале массовых арестов группе сотрудников Бийского РО НКВД [...], в которую входил и я, руководством Бийского РО НКВД было дано задание выехать в с. Плешково и собрать там данные на ранее судимых за контрреволюционные преступления, на кулаков, на лиц, плохо выполняющих госпоставки, на лиц, не вступивших в колхозы и ведущих антиколхозные и антисоветские разговоры [...]. Перед допросом свидетелей собирался актив села Плешково, в беседе с которым выяснялись те или иные факты антисоветских и особенно антиколхозных проявлений, имевших место в селе»2.
Т. Е. Руденко, работавший во второй половине 1930-х гг. председателем Курского сельсовета Кулундинского района, будучи допрошен в 1954 г. в процессе реабилитационных мероприятий, свидетельствовал о том, что следователи в 1937 г. «спрашивали меня о всех
1 См.: ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 5608. Л. 386-387; Д. 7218. Л. 162 об.-183,267.
2 Протокол допроса бывшего начальника Алтайского райотдела НКВД Иванова от 12 ноября 1956 г. // Там же. Д. 7123. Л. 243-244.
93

фактах падежа скота, нарушения трудовой дисциплины, убытках, понесенных за перепашку посевов, и, не интересуясь конкретными виновниками, записывали в протокол допроса, что это сделано тем или другим арестованным с целью вредительства»1. Начальник Новокиевского районного отделения НКВД Т. У. Баранов инструктировал своих подчиненных, чтобы они при составлении обвинительного заключения спрашивали у арестованных, «какие были недостатки в колхозе, как-то поломка тракторов, падеж скота, какие были пожары и т. д., а после чего писать все ему известные факты как им сделанные в контрреволюционных целях»2. О том, что руководство приказывало ему при составлении протоколов «все недостатки, имевшиеся в колхозах, подводить под вредительство», свидетельствовал и бывший сотрудник Змеиногорского райотдела милиции Ф. И. Бояринцев3.
Стремление властей объяснить провалы в экономике и продовольственные трудности злонамеренными действиями социально враждебных элементов нашло выражение и в таком достаточно распространенном в период Большого террора явлении, как переквалификация уголовных дел, возбужденных работниками прокуратуры по хозяйственным и должностным преступлениям, в политические и передача их на этом основании из судов на рассмотрение внесудебных чрезвычайных органов — троек. В качестве примера можно привести дело председателя колхоза «Красный россиец» Благовещенского района И. Н. Мошкина, который в июне 1937 г. был привлечен прокуратурой за хозяйственные преступления — хищение колхозного имущества, должностные злоупотребления и нанесение убытка колхозу, а затем, когда началась репрессивная операция по приказу № 00447, в проведении которой работники прокуратуры по указанию Прокурора СССР А. Я. Вышинского должны были всемерно содействовать органам НКВД, дело было передано из прокуратуры в НКВД и Мошкину было предъявлено обвинение во вредительстве и подрыве колхозного животноводства по пункту 7 ст. 58 УК4. В политические были также переквалифицированы первоначально рассматривавшиеся прокуратурой и нарсудом дело счетовода колхоза имени 19-летия Октября Тогульского района А. 3. Воронина, дело о хищениях в Сол-тонском райпотребсоюзе и другие дела5.
1 ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 4133. Т. 2. Л. 186.
о
Протокол допроса оперуполномоченного уголовного розыска Новокиевского РОМ НКВД А. И. Дмитриенко от 16 декабря 1939 г. // Там же. Д. 9097. Л. 195.
3 Протокол допроса сотрудника Змеиногорского райотдела милиции Бояринцева (1957 г.) // Там же. Д. 5207. Т. 4. Л. 76-76 об.
4 Следственное дело по обвинению И. Н. Мошкина и др. (25 чел.) // Там же. Д. 5608.
5 См.: Там же. Д. 4637, 7647, 14948.
94

С вредительской деятельностью социально чуждых элементов в деревне связывалось и невыполнение планов сдачи сельскохозяйственной продукции государству. Слабая поставка зерна урожая 1937 г. из Солтонского района (к 10 ноября 1937 г. район выполнил план поставок зерна только на 25 %, а в некоторых колхозах района этот процент не достигал и десяти) послужила основанием для выводов о плохой работе местного отдела НКВД по «изъятию кулацкого элемента». В результате последовавшей за этим репрессивной акции, инициированной начальником краевого управления НКВД С. П. Поповым, в ноябре 1938 г. в районе были арестованы более 200 человек1.
Достаточно распространенным направлением репрессий в сельскохозяйственных регионах страны, в том числе и в Алтайском крае, в 1937 г. являлись осуждения по обвинению «во вредительстве при хранении зерна». В конце августа 1937 г. партийно-хозяйственному руководству на местах — вплоть до районных уполномоченных заготовительных организаций, заведующих элеваторами, складами и мельницами — была разослана подписанная Сталиным и Молотовым директива «О борьбе с клещом», в которой от них требовалось организовать борьбу с клещом под угрозой привлечения к «уголовной ответственности как вредителей и врагов народа». Эта угроза в дальнейшем была подтверждена циркуляром Прокуратуры СССР, разосланным 2 сентября и обязавшим прокурорские органы на местах по «сигналам о неблагополучии на складах [...] немедленно проводить расследование, окончанием в 5-дневный срок, привлекая виновных по статье 58-7 [...] как вредителей, врагов народа»2. Так как надлежащие условия для хранения и очистки зерна на большинстве элеваторов из-за невыделения достаточных финансовых средств отсутствовали, это открывало следственным органам широкие возможности для фабрикации дел о вредительстве на элеваторах и пунктах «Заготзерно». В Алтайском крае в октябре 1937 — марте 1938 г. практически на всех крупных элеваторах работниками прокуратуры и НКВД были «раскрыты» контрреволюционные группы вредителей, которые составлялись, как правило, из руководителей, инженеров и нескольких рядовых работников хлебоприемных пунктов. Часть из них осуждалась в судебном порядке, в том числе и через показательные судебные процессы3, другая часть проходила через тройку4.
1 См.: ОСД УАД АК. Ф. Р. 2. Оп. 7. Д. 14948. Л. 215. Данилов В. П. Советская деревня в годы «Большого террора» // Трагедия советской деревни. Т. 5. Кн. 1. С. 43.
' Вопрос об открытых судебных процессах на Алтае еще не изучен. Мы располагаем лишь содержащимися в источниках упоминаниями о проведении таких процессов в Марушинском, Усть-Пристанском, Тальменском районах.
4 См.: следственные дела по обвинению работников Кулундинского элеватора, Михайловской мельницы, Овчинниковского Заготзерно и др. // ОСД УАД АК. Ф- Р. 2. Оп. 7. Д. 4127,5285,5995 и др.
95